Вера, Надежда, Любовь - Николай Михайлович Ершов

подалась вперед как бы с восклицанием, с жестом руки — коротким, отчетливым и почему-то ладонью вверх. А потом она поникла с горестным видом и приложила полусогнутые пальцы ко рту, как это делают одни только русские женщины.

Что-то дрогнуло у Александра в сердце. Когда-то было уже что-то похожее, но когда и что оно такое — не осталось времени вспомнить. Ему до нежности и до боли сделалось жалко эту неожиданно маленькую и такую перед ним виноватую женщину. Жалость была непозволительная, простить было нельзя. Он поднялся опять и вышел в вестибюль.

Тарутин осмелел. Он быстро сообразил, что попа ему сам бог послал. Здесь можно было сымпровизировать в духе памфлета и завоевать успех.

— Вот к нам на лекцию пожаловал священник. Зачем он пожаловал — я не знаю. Вижу только, что он сбежал, как только дело коснулось бога.

Хохот всего зала остановил Александра в вестибюле. Отсюда слышно было, как лектор, воодушевленный поддержкой, продолжал:

— Он сбежал потому, что в наше время становится все труднее жить ложью. Этот святой отец… Лучше сказать, святой сын — он мне в сыны годится (смех всего зала)… Он сбежал потому, что испугался, как бы народ его не спросил: почему это он, здоровенный верзила, не работает, а живет как паразит, облапошивая темных старух…

Ударило очень сильно, больно было почти физически. Привычным усилием Александр отделил обиду от правды, и правда эта показалось ему до жути похожей на то, что сказал Тарутин. Надо было стерпеть, пройти мимо, как он это делал не раз.

Остановила его Люба. Она была вне себя. Можно было подумать, что Люба выбежала не из зала, а из раскаленной печи.

— Что же вы уходите? Может быть, это правда? Правда, да? А если нет, то как же можно уйти? Как же так можно?

Случился пожар. В этом пожаре грозило погибнуть все, что с таким страданием нажила в себе Люба. Она кинулась это богатство спасать — таков был ее порыв. На короткий миг в ней мелькнуло что-то от Надежды, ее сестры: взгляд ли, манера ли, голос ли — не понять. И Александру вспомнился опять удивительный жест рукой — короткий, четкий и почему-то ладонью кверху. Он умел собой владеть. Он мог бы надежно и скоро настроить себя на гордую отчужденность: пусть думают, что хотят. Но пусть плохо о нем думают все, кроме той женщины. Невозможно было допустить, чтобы Надежда поверила лектору. Александр решительно повернулся и опять вошел в зал.

— Он сбежал потому, что боится правды! — закончил Тарутин и тут только увидел священника снова. — Он, может, и не боится правды. Но боится он или не боится…

Иван Спиридонович окончательно запутался и умолк, вытирая платком шею.

Зал всполошился. В задних рядах встали. А в самых задних встали даже на сиденья, чтобы лучше видеть. Священник демонстративно прошел через весь зал и сел в первом ряду с любознательным старичком. Тот украдкой глянул на него сбоку и украдкой перекрестился.

Тарутин не мог уже продолжать прежним образом. В зале сидел опять этот поп. Да еще перед самой сценой. Да еще после того, как он этого попа обругал. Неожиданный поворот дела выбил Тарутина из седла. Он погрузился в свою брошюру, но потерял место, на котором остановился. Строчки наползали одна на другую, смысл текста уходил от него куда-то стороной. Ай ты пропасть! Какая уж тут могла быть брошюра! Иван Спиридонович стал говорить «от себя».

— Классики марксизма указывали, что религию придумали попы для одурманивания трудящихся масс.

При этих словах священник переменил позу. Наблюдавшие за ним с боков и сзади оживились опять. Опять захлопали сиденья кресел.

— Вот меня в молодости учили закону божьему, — продолжал Тарутин, — заставляли зубрить всяческую божественную чепуху. Здесь, я вижу, преимущественно сидит молодежь, которая библию не читала. И слава богу, скажу я вам!

Невинная поговорка «слава богу» вызвала неожиданное: зал так и ахнул. Хохот был дружный, откровенный, здоровый, от души. Тарутин ничего не понял. Он растерянно улыбнулся, силясь догадаться, что смешного было в его словах, но так и не догадался.

— Библия — это нелепая книга! — добавил Иван Спиридонович, надеясь еще завладеть вниманием.

— Что скажет служитель культа? — крикнул кто-то в зале.

Зал откликнулся:

— Пусть скажет!

2

Александр ждал этой минуты и был готов. В конце концов за этим он сюда и вернулся. Но тут он слукавил, как это делают актеры, когда их вызывают на «бис». Он повернулся лицом к залу и приложил руки к груди, умоляя его пощадить. Зал зашумел еще дружнее и еще веселей:

— Просим!

Медленно (умышленно медленно) Александр поднялся на сцену. Тут была не церковь. Перед ним сидело больше сотни здоровых людей: со знаниями и без достаточных знаний, уважительные и дерзкие, легкомысленные, серьезные — всякие. В одном были все одинаковы: любой из них уверенно ходил по земле, не задумываясь, какова в этом сила. Тут жаждали мысли, смелости, боя. Когда священник поднялся на сцену, воцарилась такая тишина, будто зал в одну минуту сделался пуст.

— В писании сказано: не судите, да не судимы будете.

Он боялся, что голос его подведет. Голос был молод, полон живости и напора — как всегда.

— Я говорю только потому, что этого требуют. Я говорю: для чего вам пускать на кафедру невежд? Ведь невежество оскверняет истину. Ни один сведущий человек не станет утверждать, что религию придумали попы. Этот плоский примитив лектор приписывает классикам марксизма. Думаю, однако, что классики марксизма были люди более глубокие. Религия не есть чья-либо злонамеренная выдумка. Она пусть и фантастическое отражение, но все же отражение действительности. Можно бы было сказать, что религии возникли как поэтическое осмысление жизни. Энгельс, который, как известно, был классиком марксизма и в бога не верил, писал все же, что религии являются результатом человеческого творчества со всей характерной для них искренней восторженностью. Фейербах писал, что религия есть поэзия. Почтенный лектор, вы плохо выучили ваш урок. Я ставлю вам тройку с минусом.

— Один — ноль в пользу попа! — крикнул Сашка Грек. Будучи человеком справедливым, Сашка без пристрастия желал успеха сильнейшему, как во всякой борьбе.

Александр надел очки. Зал для него прояснился не только вблизи, но и до самых дверей. Сашку-болельщика он не увидел, зато увидел Надежду. Она как сидела в позе горемыки, так и осталась сидеть. За ней в открытых дверях стояла толпа, а за толпой в вестибюле тоже происходило что-то. Это остальные люди — все, кто был в Доме культуры, включая буфетных продавцов, устремились в зал. Администратор силился их удержать.

— Вот народ, а? Ну