Заговор Тюдоров - К. У. Гортнер

– Не позволяйте гневу возобладать над здравым смыслом, – сказала она. – Многим довелось потерпеть поражение лишь потому, что они дали волю чувствам. Месть достигает цели, лишь когда свершается хладнокровно, с полным осознанием ее губительных последствий.

– Приму это к сведению, миледи, – холодно усмехнулся я.

Сибилла повернулась, чтобы уйти.

– Мистрис Дарриер!..

Она остановилась.

– Присмотрите, чтобы его обиходили как следует. – Голос мой дрогнул. – Чтобы, как подобает, обернули в саван. Я приду проститься с ним, как только смогу. Дайте слово, что позаботитесь об этом. Он… он был мне другом. Он не заслужил такой участи.

– Как и никто другой, – отозвалась она и вышла, захлопнув за собой дверь.

Я подошел к зеркалу, взял бритву и трудился над бородой, пока от нее не осталась аккуратная полоса вдоль подбородка. Затем я пристегнул шпагу, сунул за пояс кинжал и набросил плащ.

Черное пламя пылало в моем сердце.

Каковы бы ни были последствия, я свершу месть.

Я крался по Лондону, точно призрак. Холод, леденивший мое дыхание, прогнал с улиц бродячие шайки нищих, карманников и прочее гнусное отребье. Хотя сигнал к тушению огней должен был обеспечивать порядок в городе и защищать добрых граждан, я, пробираясь лабиринтом съемных домов и таверн, который располагался между дворцом и рекой, сознавал, что закрытие ворот лишь возвещает время иного типа деятельности, по большей части преступной.

Так было всегда, но не сегодня ночью. Сегодня, казалось, сам Лондон скорбел о смерти моего оруженосца.

Ничуть не заботясь о собственной безопасности, я сворачивал по пути в самые темные проулки и неизменно сжимал рукоять шпаги. Я был бы даже рад нападению; я жаждал крови, жаждал утолить потрясение и гнев, которые теперь будут преследовать меня до конца дней.

Вскоре я уже стоял на берегу, глядя на обширную, зеленовато-призрачную, подернутую застывшей рябью реку. Было пасмурно, и луна скрывалась за тучами, однако в ее льдистом сиянии не было нужды. Скованная льдом Темза сама излучала свечение, сверхъестественный ореол, который захватывал пряди тумана, колыхавшиеся, точно клочья шелка, над ее обездвиженным простором. На дальнем берегу я различил движущийся в темноте огонек.

«Я и забыл, что ты, словно кошка, терпеть не можешь воду…»

Я рывком развернулся, едва подавив крик. Голос Перегрина прозвучал так явственно, что казалось, он так и стоит, ухмыляясь до ушей, у меня за спиной – мой верный постреленок, презревший приказ остаться в комнате.

Позади никого не было.

Я вновь повернулся к реке, отгоняя непрошеные слезы, и окинул взглядом вереницы бесхозных, бесполезных ныне лодок и яликов; хозяева бросили их на произвол судьбы до тех пор, пока не растает лед на реке. Перегрин уверял меня, что такой способ переправы – самый надежный и наиболее быстрый, а мне нужно было торопиться. И все же сейчас, стоя на берегу, я не мог отогнать жуткой картины, услужливо нарисованной воображением: вот я на самой середине Темзы слышу слабый треск, опускаю глаза и вижу, как под моими ногами расползается лед. Я знал, что река никуда не делась, что она все так же течет под ледяным панцирем; ее объятия будут быстры и неумолимы. Мне уже довелось однажды свалиться в Темзу. Я не имел ни малейшего желания повторять этот опыт, хотя смерть сейчас и казалась милосердной поблажкой.

Я опустил взгляд на свои сапоги. Достав нож, я наскоро сделал на подошвах неглубокие насечки и, захватив пару горстей снега, втер его в эти бороздки. Возможно, эта уловка поможет мне не поскользнуться.

Бочком, осторожно я спустился на лед у самого берега. От страха перехватило дыхание. Я велел себе сосредоточиться, ступать медленно, ставя одну ногу перед другой, как если бы шел по только что натертому полу. Скоро очертания города за спиной совершенно скрылись в тумане, однако спереди, с южного берега до сих пор не доносилось ни звука. Тучи разошлись, и меж ними показалась луна; серебристый свет ее мерцал, осыпая замерзшую реку алмазными искрами. Глядя на бездонно-черное небо в ослепительном сверкании тысяч звезд, на Темзу, недвижную, словно зачарованное колдуном море, я вдруг резко остановился. Меня поразило, как жесток этот мир: невинное дитя скончалось в страшных муках, а природа все так же красуется, величавая в своем безразличии.

Я снова двинулся вперед, едва удерживаясь на ногах, то и дело оскальзываясь, но упорно пробираясь к берегу. Холод, который я лишь недавно перестал ощущать, теперь с новой силой набросился на меня. Я до отказа натянул на голову капюшон плаща, ноги в сапогах застыли так, что, казалось, превратились в ледышки. Наконец я вскарабкался на берег Саутуарка.

Обойдя оставленные за негодностью сети, я уставился на открывшуюся странную картину: костровые чаши, с шипением брызжущие раскаленными угольками в густо пропахший жареной грудинкой воздух. Там же толпились люди, и, подойдя ближе, я, к изумлению своему, обнаружил, что вокруг бурлит ночная ярмарка.

Под провисшими навесами из растянутой на канатах просмоленной парусины, разделенные извилистыми дорожками, стояли столы, и на них высились стопки потускневших от времени тарелок, пирамиды кубков, плетеные коврики, выцветшие гобелены, сломанные ножи и ветхое тряпье. В чадных отсветах костровых чаш кружили уличные торговцы и торговки, предлагая пироги с мясом, сдобные булочки и прочую снедь гуляющей толпе, которая в основном состояла из мужчин – насколько я мог судить по закутанным в несколько слоев одежды фигурам, – однако были там и женщины, державшиеся развязно и самодовольно. Все как один внимательно рассматривали то, что лежало на прилавках. Торговцы расхваливали свой товар с неутомимым воодушевлением, хотя и вполголоса, – манера, уместная больше на кладбище, нежели на рынке. По всей видимости, никто здесь не пылал желанием привлечь внимание властей.

Я тоже постарался не привлекать внимания к своей персоне и, не поднимая головы, смешался с толпой. Заметив на ближайшем прилавке груду серебряной утвари, я решил вначале, что это воровская добыча, хотя и удивился, что никто не донес на этакого богатея и не конфисковал его добро. Потом увидел молитвенную скамью с обивкой, позолоченными ангелами на резном фронтоне и потертой бархатной подушечкой для колен. Я остановился. Тут же лежали груды застежек, с мясом содранных с книг, причем на многих виднелись расколотые финифтяные образки, а деревянное корыто, в котором пристало бы задавать корм свиньям, было до краев наполнено свернутыми четками.

На ярмарке торговали имуществом, награбленным в монастырях.

Ко мне направился косолапый хозяин лотка – бородатый пузан с изрытым оспой лицом. Речь его показалась мне лопотанием на незнакомом языке, и лишь когда он, ткнув меня пальцем в грудь, повторил свои слова, я вдруг осознал, что он говорит по-английски.

– Покупай или проваливай! Нечего тут глазеть.

На миг я потерял способность двигаться. Глядя в отливающие желтизной глаза торговца, я помимо воли вспомнил время, которое давно прошло, которого сам я не застал, а только слышал рассказы о нем, – когда монастыри, эти святые пристанища для сирых и убогих, больных и отчаявшихся, процветали во всех уголках страны, пока не пали жертвой короля Генриха и его разрыва с Римом.