Синдром Л - Андрей Остальский

Но я воли себе не давал. Я эту жажду и сладчайшие видения давил в себе беспощадно, затаптывал их, загоняя глубже и глубже, со злобой садиста. Но на это уходило столько жизненных сил и энергии, что для всего остального мало что оставалось. В Конторе, конечно же, тут же заметили перемену. «Что-то ты, Санёк, стал очень сосредоточенный». — «Так это хорошо или плохо?» — мрачно прищурясь, спрашивал я. «Хорошо, хорошо», — испуганно отвечали коллеги. Только Чайник качал головой и молчал.

Дней через десять вдруг звонит мне Лидка из секретариата и говорит: «Александр Григорьевич, вас на завтра в поликлинику вызывают, на обследование. Предписано вам быть в кабинете сто шесть ровно в восемь тридцать». Я говорю: «Лидочка, да как же так, я же три месяца назад всего годовую диспансеризацию проходил. И все нормально вроде было». Говорю как будто со смехом, но на самом деле в животе нехорошо как-то. Обрывается там что-то. Потому как понятное дело: попал я на заметку! Теперь ковыряться начнут, искать, копать и что-нибудь непременно накопают! Последствия пьянства — это как минимум, к тому же увидят, что у меня с нервной системой что-то не то. Что провалы в памяти. А уж если вдруг наличие лишнего аппендикса в теле обнаружат — тогда совсем кранты, уволят, как пить дать, и хорошо, если кадровиком куда пристроят или, на худой конец, гражданскую оборону в техникум преподавать засунут. А то ведь могут и сослать куда-нибудь в тмутаракань. Или на завод Лихачева, например, разнорабочим. А что, такой случай тоже был.

Что делать, думаю? Ничего лучше не надумал, как к Михалычу на прием запроситься. «На две минуты только, — говорит Лидка, — Феликс Михайлович в Ясенево на совещание уезжает». Ну, на две, так на две. Заглянул в дверь робко. «Можно?» — «Заходи. Чего тебе?» Михалыч в глаза мне не смотрит, документы в папку собирает. Или вид делает, что собирает… «Меня, Феликс Михайлович, — говорю, — с чего-то вдруг на внеочередное медобследование вызывают…» — «Я в курсе… радуйся, три дня отдыхать будешь!» — «Три дня?! Три дня меня обследовать будут? Да зачем?» — «Ну, не знаю… говорят, надо… А ты чего так переживаешь-то? Со здоровьем что-нибудь не то?» Тут наконец посмотрел он на меня. Но как-то так… неласково посмотрел. Или мне показалось? Может, он просто действительно на совещании хочет сосредоточиться, а тут я со своими детскими вопросами? «Да нет, — говорю с деланой бодростью в голосе, — все в порядке вроде… просто некстати это, работы много…»

Тут Михалыч опять взглянул на меня, чуть-чуть сощурившись, будто ухмыльнулся. «Ох, какой сознательный… ничего, нагонишь потом», — говорит. И теперь уже окончательно отвернулся, всякий интерес ко мне потерял.

Эх, плохи мои дела!

«Извини, — говорит, — мне ехать надо, тебе в поликлинике все объяснят».

…Черта с два, объяснили, как же.

Кабинет сто шесть на первом этаже оказался. Там какой-то медик сидел в белом халате, с ледяными, пустыми синими глазами. Почему-то часто в Конторе такие глаза встречаются. Я одно время завидовал их обладателям. Думал: вот так выглядит настоящий чекист. Натуральный гэбэшник. Бесстрастный и беспощадный — совершенно! И в глазах — великая вечная мерзлота. А я вот не такой. Мне не дано. У меня глаза обыкновенные — карие, теплые, в них много чего разглядеть можно.

У Михалыча, правда, глаза третьего типа — серые. И в зависимости от ситуации, могут быть и стальными, и, если надо, очень даже теплыми. И все равно ни черта в них не прочитаешь, если он не захочет, конечно.

Попытался я выведать у «медика» из сто шестого, почему мне внеочередную проверку учинили, но он только посмотрел на меня своими синими льдышками, как на букашку, потом говорит: «Сегодня у вас общий медосмотр, кардиограмма, проверка сердечно-сосудистой системы в условиях дозированной нагрузки, рентгеноскопия грудной клетки, изотопные и УЗИ-исследования. Затем — проктолог. Эндоскопия. Сдача анализов. Завтра — центрифуга и другие методы проверки реакции организма на экстремальные ситуации. Послезавтра — сканирование мозга, спецтесты, определение интеллектуальных коэффициентов, невропатолог и психика. График напряженный, требует высокой дисциплинированности и четкости». Так точно, говорю, четкость обеспечим, но не скажете ли все-таки, в чем дело-то? Я ведь только три месяца назад у вас тут был, и в тот раз это была самая обычная, простая диспансеризация, никаких экстримов. Даже, показалось мне, вроде как не хотели на меня врачи много времени тратить, даже обидно чуть-чуть было… А теперь вот что накручено…

Но «медик» смотрел на меня как бы презрительно, что ли… хотя нет, неверно, нет. Никакого презрения — ничего вообще такие глаза не выражают — да им и не надо… В общем, глянул на меня, обдал синим холодом и говорит: «Сегодня у вас общий медосмотр, кардиограмма, проверка сердечно-сосудистой системы в условиях дозированной нагрузки…» И далее по тексту. То есть еще раз прочитал мне все тот же список, один в один. Закончил, посмотрел на меня внимательно — да, именно внимательно, без тени раздражения или какой-либо другой эмоции — и молчит. Чувствую: если я ему еще один вопрос задам, он опять невозмутимо все то же самое читать будет. И если понадобится — еще. И еще. И вообще сколько угодно раз. То есть тот еще медик.

Делать нечего: вздохнул я глубоко и пошел себе на общий медосмотр для начала — пусть будет что будет. Хорошо, думаю, что рентгеноскопия только грудной клетки запланирована, а не брюшной полости.

Первый день был совсем занудный: мяли меня, крутили, вертели. Вдох — выдох. Опять вдох. Внутренности в телевизоре разглядывали. Я, конечно, ужасался — боялся всяких этих пальпаций; особенно справа. И даже удивился, когда никакой реакции не последовало. Про шрам, про операцию — никаких вопросов. Но, думал я, может, они ничего и не говорят, а в тетрадочку эту хренову, в «историю болезни», или как они там ее называют, все-все вносят тихонечко, вписывают буковки, которые могут разом сломать мою жизнь. Какое отвратительное ощущение: когда тебя будто на винтики разбирают и на свет брезгливо так рассматривают. Я ведь и по своей работе знаю: точных доказательств почти не бывает, любые нестандартные параметры можно хоть так повернуть, хоть эдак. И в медицине, видно, точно так же, как в госбезопасности. В зависимости от того, что ты хочешь доказать. Врачи, казалось мне, держались высокомерно и враждебно, хоть и в пределах формальной вежливости. Все мои попытки что-то прояснить кончались неудачей. Я то с одной, то с другой стороны заходил, и шутил, и серьезничал, и грустил — женщин на жалость брал, у меня это обычно хорошо выходит. Но тут ничего не получалось — будто в каменную стену упирался. Смотрел на каждого из врачей и думал: ну, попадись ты мне в оперативную разработку, я бы тебя тоже пощупал, «поизучал» бы, покрутил со всех сторон, и тебя самого, и твоих родственников и друзей. И без УЗИ всякого обязательно нашел бы, к чему прицепиться, потому как у каждого есть что-нибудь нестандартное за печенкой или за душой. Такое, что можно толковать по-разному.

Вот у этого, носатого, точно еврейская кровь обнаружится в каком-нибудь поколении. А значит, если сильно постараться, можно родственничков за границей нарыть. А из-за этого, из-за потенциального наличия родственников за бугром, даже половинок, ни на какую государственную работу брать нельзя. Да и с четвертинками, по крайней мере у нас в Конторе, тоже стало строго. Михалыч говорит, что он и восьмушек за версту чует, и даже одну шестнадцатую или тридцать вторую иногда может унюхать и к своему отделу близко не подпустит.