Галлант - Виктория Шваб

Оливия, попятившись, поворачивается и запинается о край вытертого ковра. Она падает, выбивая воздух из легких и больно ударяясь коленями об пол. Выставив вперед руки, чтоб предотвратить падение, роняет дневник, и тот улетает под стол. Оливия подползает к нему, тянется к книжице, уже задевая кончиками пальцев обложку, и тут за спиной раздается треск дерева.

Со скрипом отворяется дверь.

Не дверь кабинета, а другая, потайная створка в стене, где заканчиваются книжные полки и висят изодранные лохмотья обоев. Оливия не замечает открывшуюся створку, не замечает гуля, который выбрался из потайной комнаты, пока тот не хватает незваную гостью истлевшими руками. Он тащит ее от дневника, от стола, из кабинета, от разлетевшейся в щепки входной двери. Извиваясь и брыкаясь, Оливия пытается освободиться. Тщетно.

Гуль держит ее крепко и волочет назад, во тьму.

Сначала гули пугали Оливию Прио́р. Ей было всего пять лет, когда она стала их замечать. Еще вчера тени были пусты, а назавтра нет. Призраки появились не целиком. Словно ты зашел с яркого солнца в затемненную комнату – глазам нужно привыкнуть. Однажды Оливия уронила под кровать кусочек мела, опустилась на колени достать его и увидела там открытый рот. Затем на лестнице мимо нее проплыла наполовину оформившаяся рука. Спустя несколько дней во тьме за дверью Оливия заметила парящий в воздухе глаз. Со временем они начали обретать форму, складываясь из клочков кожи и костей в неприглядные фигуры, которые Оливия привыкла именовать гулями.

Они снились ей в кошмарах, и малышка не спала неделями, сидя на койке, прислонившись спиной к стене и таращась во тьму. Прочь, думала она, и они слушались, но всегда возвращались. Оливия не знала, почему гули ее преследовали, не знала, почему больше никто их не видит. Боялась, что они настоящие и что ненастоящие. Боялась, как поступят матушки, когда узнают, что она то ли видит призраков, то ли лишилась рассудка. Но больше всего Оливия боялась самих духов.

Боялась, что они дотянутся из темноты и схватят ее, истлевшие пальцы коснутся кожи. А потом однажды досадливо вскинула руку, думая, что столкнется с мертвой плотью или заденет жуткую паутину, дымку чего-то эфемерного. Но ничего не ощутила.

Какие бы они ни были ужасные, их не существовало.

Конечно, она замечала их краем глаза, словно неприятные пятна, будто посмотришь на солнце, а потом едва ли не час требуется проморгаться. Она привыкла не обращать на них внимания, ведь они не могли ее коснуться.

Духи никогда не трогали Оливию.

И все же сейчас, прижимаясь спиной к осыпающейся стене в потайном проходе особняка, который вовсе не Галлант, она чувствует на своих губах руку гуля. И это не призрачная рука, не паутина и не туман; Оливия чует запах давно сгнивших фруктов, ощущает высохшие палочки – то костяная ладонь крепко зажимает ей рот.

Если б Оливия могла кричать – она бы закричала.

Но она не может, поэтому сопротивляется, старается оттолкнуть тварь, пальцы проходят сквозь истрепанную одежду и пустоту грудной клетки. Но гуль лишь скручивает Оливию и наклоняется ближе, полуистлевшее лицо совсем рядом с ее собственным, и в серебристой тьме видно: в затуманенных глазах нет злобы, лишь безмолвная просьба успокоиться.

Сердце лихорадочно бьется, Оливия прислушивается к тому, что происходит в комнате за стеной. Щелчок двери, размеренные шаги сапог – солдат пересекает кабинет – сначала по дереву, потом по тонкому ковру. Она представляет, как волчий силуэт обходит стол. Колено касается пола, железная перчатка царапает поверхность, потом – ничего. Тихий шорох – что-то вытаскивают, – шелест бумаги. Дневник матери! Руки Оливии ноют, легкие горят. Ей нужно вернуться, но она не может, не может, потому дышит в костлявые пальцы, впитывая запах мертвых листьев и пепла.

Наконец шаги удаляются.

Повисает долгая тишина.

Ладонь гуля падает.

Он отступает на шаг, и в жутком полусвете, пронизывающем дом, Оливия видит мужчину (вернее, гуля, который прежде был мужчиной) – возраста примерно ее дяди, с тем же упрямым подбородком и глубоко посаженными глазами, как у всех Прио́ров.

Он поднимает руки в знак капитуляции или, быть может, извинений. Оливия не понимает, но вскоре его пальцы начинают порхать по воздуху. Это не язык жестов – не тот, который она учила, – но гуль показывает медленно, и все понятно.

«Ты… взывала… о помощи…»

Оливия молча таращится на него. Да, она просила, когда пряталась в коридоре, но лишь вознесла мысленную молитву, безмолвную просьбу, не произносила вслух и не показывала.

«Как ты меня услышал?» – спрашивает она, но гуль смотрит назад на потайную дверцу. Его лицо кривится, он указывает непрошеной гостье на темный проход.

«Ты должна идти. Тень возвращается».

«Тень?» – переспрашивает Оливия, но гуль разворачивает ее лицом к узкому коридорчику. Тусклый серебристый свет озаряет не больше фута пространства. Дальше стеной стоит тьма.

Гуль указывает мимо нее. «Туда».

Взгляд невольно задерживается на иссохшей руке. Оливия снова поворачивается к нему. Мышка. Цветы. Дважды она касалась мертвых и возвращала к жизни. Оливия тянется к разбитой грудине гуля, но тот перехватывает ее запястье и качает головой.

«Почему?» – думает Оливия.

Он укоризненно машет свободной рукой.

«Не твое».

Она не понимает, но переспросить гуль не дает. Он разворачивает ее прочь от потайной дверцы и рыскающей волчицы, и, даже не видя его сейчас, Оливия чувствует, что ее предостерегают. «Иди».

«Спасибо», – думает она, и пальцы гуля крепче сжимают ее плечо. Короткое пожатие, а потом толчок в спину, который велит шагать дальше по проходу.

Тьма там густая, будто краска. Кажется, вот-вот почувствуешь ее кончиками пальцев. Но Оливия делает шаг, и стена мрака отодвигается, серебристый свет устремляется вперед вместе с ней. Проход узкий, можно держаться за обе стены, согнув руки в локтях. Оливия оборачивается, но гуля уже нет.

Шаг за шагом она нащупывает дорогу, руки скользят по старому камню. Лишь бы из тьмы больше ничего не выскочило…

И вот наконец – еще одна дверь.

Оливия нерешительно медлит, не зная точно, куда она ведет, возможно, в бальную залу или парадный холл. Прижимает ухо к створке и прислушивается, но по ту сторону царит тишина. Слабый толчок – и дверь бесшумно распахивается, за ней – узкая ниша за кухней.

Как и всё в этом доме, кухня такая же, как в Галланте, и в то же время нет. По одной стене бежит глубокая трещина. Половицы шатаются, будто снизу их подталкивают проросшие корни. На плите нет кастрюль, на столе – хлеба, и пахнет не тушеным мясом или тостами, а пеплом, будто он толстым слоем покрывает все вокруг.