Дама чужого сердца - Наталия Орбенина

Юлия не раз задавала себе эти вопросы и не находила ответы. Любила ли она Савву? Какой нелепый вопрос! С каждым днем все сильней! А дети? Да она, как любая мать, жизнь за них отдаст, коли понадобится! А ежели бы вернуть все вспять, нашептывал нехороший голосок внутри, и не было бы ни Саввы с его представлениями об идеальной жене, ни детей с их болезнями, капризами, беготней, приставаниями… Были бы тишина, покой, рукопись, мысли, образы. И только ее герои! Ну, можно еще дополнить картину мечтаний и мысленно вернуть обратно в свою жизнь Эмиля Эмильевича. Да, о нем она подумывала теперь частенько, он бы ей пригодился с его непринужденной болтовней вроде бы ни о чем.

А все-таки он здорово ей помогал. Вдруг образ, поворот сюжета, деталька описания, нет, право, в нем была своя польза…

– Юлия! – громыхнул голос прямо под ухом. – Юлия, ты спишь с открытыми глазами!

Савва Нилович никак не мог привыкнуть к этой манере жены отключаться от собеседника и окружающего мира напрочь, как будто она и впрямь улетала невесть куда.

– Ох, извини, – она вздрогнула от его окрика, пепел упал на шелковое одеяло, – извини, я задумалась. – Она поймала нехороший взгляд мужа, поспешно сбросила пепел легким взмахом руки.

– То-то и оно, что вся в задумчивости! – Супруг уже не мог остановиться. – В задумчивости, но не о том, о чем следует думать жене и матери! Нет, я вовсе не тупой тиран, я смирился с тем, что в нашей жизни есть нечто необычное, твое сочинительство. Но я всегда полагал, что это лишь вторично после того, что называется обычной, человеческой жизнью. Уж прости меня, но мне иногда кажется, что ты и меня воспринимаешь как одного из выдуманных персонажей своих романов! Но дети-то, дети? Они же не могут отделить выдуманное от реального и приспособиться к этому!

– Да, я плохая мать, – вяло сопротивлялась Юлия Соломоновна. Подобные выговоры стали теперь частью их общения с мужем. – Савва, пойми, я просто иная, может, плохая, или хорошая, но другая. Прошу тебя, все же может как-то все устроить, чтобы ни ты, ни я не мучились от этого? Разве у нас нет няньки, чудесной гувернантки? Разве я не принадлежу тебе вся, без остатка! Ты хуже ревнивца!

– Вот именно! Уж лучше, прости господи, завелся бы любовник! Тут, по крайней мере, знаешь, как поступить – по физиономии и с лестницы! А так, сражаешься с сотнями тех, кто крадет твою любовь, и они невидимы, они – эфир, они живут в сознании другого человека и на страницах этих рукописей! Но они живут, они вторгаются в нашу жизнь, как будто они реальные люди!

– Савва, любимый, это просто чудесно, что ты с такой силой, реально воспринимаешь все то, что я пишу! Удивительно, но лучшей похвалы трудно было бы себе представить! Значит, это трогает, потрясает… – Юлия всплеснула руками и счастливо засмеялась.

Но Крупенину было не до смеха. Он взревел, точно зверь, и схватился за волосы от отчаянного непонимания с женой. Юлия испугалась и примолкла. Вдруг ее лицо сделалось бледным. Она задышала часто, приподнялась, а потом опрометью бросилась в уборную. Савва оставил свою шевелюру в покое и тревожно прислушивался к звукам, доносившимся из глубины помещения.

Юлия вернулась обратно с мрачным выражением лица. Теперь настал ее черед глядеть на мужа с раздражением и досадой.

– Вот снова, вот опять, теперь недомогать…

Она не успела закончить, а Савва уж догадался и бросился к ней, подхватил на руки:

– Милая, любимая, неужели, неужели ты снова осчастливишь меня ребеночком?

Он стиснул ее и принялся исступленно целовать. В этот миг он простил несуразной своей жене все, все грехи мира, не только нелепое увлечение писательством.

– Оставь, оставь меня, Саввушка. Помнешь, раздавишь, – она сделала слабую попытку освободиться из его объятий. Муж аккуратно поставил ее на пол.

Домашние туфельки неудачно оказались поверх разрозненных листков рукописи. Юлия Соломоновна поспешно подняла их и с любовью разгладила.

– Вот, теперь опять ничего и не напишется. Каждый день впустую! – она огорченно вздохнула.

Крупенин, который только что взлетел на вершину счастья, упал оттуда со стремительной скоростью. Он не поверил собственным ушам! Жена сожалеет о том, что ждет ребенка? Не ослышался ли он?

– Да ты в уме ли, Юлия? – тихо переспросил он. – Неужто можно равнять ожидание дитя с этим… – он намеренно искал обидное слово, – марательством бумаги!

Юлия Соломоновна стала совсем белой, но теперь уже от волнения и обиды.

– Мои книги мне как дети, – едва вымолвила она. Но это уже было слишком невыносимо для сознания ее мужа.

– Нет, это немыслимо, немыслимо! Это сумасшедший дом! Я женат на безумной! – и Савва с новой силой заметался по спальне жены, как подстреленный зверь.

Юлия поспешно укрылась от мужниного гнева под складками одеяла. Она дрожала, то ли от страха, то ли от нервов, то ли от естественного недомогания.

– Значит, вы, сударыня, смеете заявлять мне, что не желаете иметь более детей, так как это мешает вашему творческому процессу, вдохновению, так сказать? – Савва не утерпел, откинул одеяло и схватил жену за плечи.

Далее он не знал, что делать с женой, трясти ли, бить головой о резную спинку кровати, душить от ярости, кричать, проклинать?

Слава богу, судьба не дала ему возможности выбора из богатого списка импульсивных деяний, о которых мы потом только горько сожалеем.

Дверь отворилась, и на пороге появился многоуважаемый тесть Соломон Евсеевич.

– Ба-ба-ба! – с нарочитой громкостью и напускным благодушием зарокотал вошедший. – И что это тут делается? Неужели ревнивый Отелло душит свою Дездемону?

На самом деле издатель, некоторое время находясь под дверью, слышал часть ссоры супругов и посчитал, что пора вмешаться. Он стучал, но его не услышали.

Крупенин оставил жену и сердито засунул руки в карманы домашнего платья. Юлия ледяной змеей выползла из-под одеяла и подставила отцу лицо для поцелуя.

– Бледна ты нынче, дружок! – стараясь выказать заботу о дочери, проворковал Соломон.

– У нас радостная новость, вы снова будете дедом, – сообщил нарочито будничным тоном Савва Нилович.

Мужчины обменялись внимательными и настороженными взглядами.

– Что ж, я очень рад! – преувеличенно бодро заявил Соломон. – Ты же знаешь, Юленька, как я обожаю своих внуков!

Наличие внуков ничего не меняло в жизнь Иноземцева, который по-прежнему числил себя по разряду женолюбцев и сердцеедов. Его гораздо больше беспокоило то обстоятельство, что Юлино материнство впрямую отразилось на благополучии и процветании его издательства. Текстов стало заметно меньше, и они поблекли. Читатель поначалу готов был по-прежнему прощать своему кумиру маленькие несуразности. Но потом интерес к Иноземцевой стал таять, как последний снег под весенними лучами солнца. Соломон все чаще наведывался к дочери, дольше и напряженней стали их разговоры – не отца с дочерью, а издателя с автором.