Зимняя бухта - Матс Валь

к Бромме. Пока мы ехали, Раймо объяснял, что за две картины, которые стоят тысяч триста-четыреста, его знакомый перекупщик точно даст тысяч тридцать-сорок.

Я смотрел в окно, за которым медленно проплывали большие виллы.

— Вот она, — сказал я, когда мы подъехали к дому Асплундов.

Раймо высунулся, оглядел дом.

— Где бассейн?

— На заднем дворе, — сказал я. Навозник тронул машину, и мы проехали еще несколько метров.

— Надо подняться по каменной лестнице, и увидишь бассейн. — Я показал. И увидел: у Элисабет горит свет.

— Врет он, защеканец, как всегда. — Навозник уже остановил машину. Раймо вынес вердикт:

— Я ему верю. Поехали.

Навозник вдавил газ в пол и понесся назад, в Аль-бю. Они высадили меня на автобусной остановке.

— А можно пакет с тренировочным костюмом?

Раймо протянул мне пакет.

— Если ты решил нас надуть — пеняй на себя. — Он пару секунд подержал мешок на весу, потом уронил его на асфальт.

Я подобрал мешок и направился к подъезду.

Парнишка на красном велосипеде кругами катался по песочнице — воображал, что он ковбой на лошади. В руке у него был игрушечный револьвер, и он пальнул в меня. Я пригнулся и побежал к двери. Лифт не работал, и я потащился наверх пешком.

Мама сидела перед телевизором, смотрела шведский сериал про финские паромы.

— На что ты похож! Ты что, подрался?

— Это из школы.

— Из школы?!

— Да, — сказал я. — Мы ставим пьесу.

— Какую еще пьесу? — крикнула она мне в спину.

— Старую, про хреново Средневековье! — Надо было перекричать телевизор.

Я закрыл дверь и разделся. Надел халат, из которого вырос, и мимо мамы пошел в ванную. Налил себе ванну с пеной. Колено пощипывало — там остались ссадины от пинков Навозника.

Я, время от времени охая, лежал в ванне и пытался осознать, что натворил. Обдумав все хорошенько, я понял, что нассал в горшок и теперь мне предстоит испить эту чашу до дна.

23

Возлюбленные мои сестры и досточтимые братья, скажите мне — что есть любовь? Это было задолго до того, как Навозник перебрался к нам; я еще не ходил в школу. Я спросил маму: «А вы с папой трахались?» «Не-ет, — сказала мама. — Нет, мы любили друг друга». «Папа тебя любил?» — спросил я. «Да», — сказала мама. «А почему тогда он уехал в Америку?» «Он там играл в театре, — объяснила мама. — Шведского языка он не знал, и ему пришлось вернуться туда, где у него была работа, для которой нужен английский язык». «А ты почему с ним не поехала, если он любил тебя?» — спросил я. Мама отвернулась.

«Почему? — не отставал я. — И почему он меня туда не взял? Он меня не любил?» На этот вопросу мамы не нашлось ответа. Она вышла на балкон и закурила. Наверное, в тот день я и научился шевелить ушами.

О, возлюбленные братья и досточтимые сестры! Скажите мне, ибо я должен знать: что есть любовь?

Я рыдая, бегу вниз по Мэдисон-авеню. И все время вижу ее. Догоняю разных женщин, останавливаюсь перед ними, заглядываю в лицо, но все они — не она. Рядом остановилась полицейская машина, полицейский светит на меня фонариком. Я нагнулся, завязываю шнурок. Полицейская машина плавно трогается с места. Я сижу на обочине тротуара, опершись подбородком на руки, и шепчу: «Элисабет».

Какой-то прохожий бросает мне серебряную монету. Она остается лежать на асфальте. На мне старые кроссовки с обрезанными носами, большие пальцы торчат. Я поднимаюсь, иду дальше. На тротуаре у ресторана вижу очередь. Ресторан называется «Полоний».

Бросаю взгляд в высокое окно — и вижу ее. Она как раз села, лицом к окну. Напротив нее — какой-то крупный мужчина. Я вижу, как она улыбается ему, как он кладет ладонь на ее руку. Я подхожу к швейцару.

— Мне надо войти.

На швейцаре длинный плащ винного цвета, эполеты с золотым кантом и высокая черная шляпа с золотым пером.

— Встаньте в конец очереди, — произносит швейцар, не глядя на меня.

— В зале моя знакомая!

— В конец очереди. — Швейцар отодвигает меня. Огромная ладонь закрывает мне всю грудь. На руках у швейцара резиновые перчатки.

— Я не могу ждать! — кричу я.

— В конец очереди, — повторяет великан и отодвигает меня с такой силой, что я падаю.

— Встань в конец, — шипит какая-то женщина в черной коже.

Я встаю в конец. Отсюда можно заглянуть в окно. Официант приносит ведерко со льдом, из которого торчит бутылка.

Мимо прыгает на костылях одноногий мальчик. Он смеется, шевелит ушами и вытаскивает из носа носовой платок. Останавливается, протягивает мне жестяную кружечку.

— Сроджан! — Слезы наворачиваются мне на глаза. Мальчик вынимает из внутреннего кармана какой-то предмет и подает мне. Что-то завернутое в обрывок ткани. И упрыгивает дальше на своих костылях. Я рассматриваю ткань. Это платье Элисабет в диагональную полоску. Развернув ткань, обнаруживаю наш кухонный нож, которым я обычно режу лук. Я снова заворачиваю нож в платье и заглядываю в окно. Элисабет и ее спутник смеются, пьют вино.

— Эй ты, в хвосте! — кричит швейцар. — Твоя очередь, заходи.

Я подхожу к двери. Швейцар указывает на сверток:

— Что у тебя там?

В Женское платье.

В ресторане прохладно, почти холодно; я иду через весь зал, мимо столиков, за которыми смеются и пьют вино мужчины в смокингах. Оркестр исполняет Love Me or Leave Me. На альтовом саксофоне Курт. Он взмахивает саксофоном, приветствуя меня. Я встречаюсь глазами с Элисабет. Она вскакивает, кричит:

— Берегись!

Мужчина, что сидит напротив нее, быстро поднимается, отбрасывает полу пиджака. За пояс у него засунут револьвер Франка. Револьвер зацепился курком за жилет.

— Беги! — кричит Элисабет.

Я выхватываю нож и бросаю платье в лицо мужчине; тот все рвет из-за пояса револьвер. Вот он целится в меня, но я наношу ему удар ножом в шею. С платьем Элисабет на лице мужчина валится на пол. Ткань соскальзывает с лица, и я понимаю, кто передо мной. Платье делается красным от крови.

Это отец.

Элисабет хватает меня за руку, тащит к выходу. Швейцар протягивает обтянутую резиновой перчаткой руку. Я вкладываю в нее нож, и мы с Элисабет мчимся по авеню. За спиной воет полицейская машина. Мы сворачиваем в какой-то переулок. Там стоит Курт, с его шеи свисает на ремне саксофон. Курт указывает на мотоцикл с коляской. Элисабет забирается в коляску, я сажусь за Куртом. Курт уже в седле, высекает искру. С оглушительным ревом, набирая высоту, мотоцикл птицей несется между небоскребами. Под нами ширится