Замануха для фраера - Евгений Сухов

До двадцать второго года он кое-как пробивался случайными заработками, категорически отказывался от помощи, предлагаемой Савелием Николаевичем, и, в конце концов, подхватил чахотку, что в те голодные года было проще простого. Затем он поступил на службу во Второе трамвайное депо, дослужился до инженера третьей категории и тихо помер в противотуберкулезном диспансере в двадцать шестом году. Он так и не женился, детей у него не было, так что в его комнату Мосгорисполком заселил своего сотрудника, который был холост, втихую пил и особых хлопот не доставлял.

Что же касается четы Родионовых, то Савелий Николаевич, завязав, как и обещал своей супруге, сделался примерным семьянином и весьма деятельным домуправом, то есть председателем домового комитета жителей особняка по улице Большая Дмитровка. Особняк этот, конечно, уже не принадлежал Савелию Николаевичу, однако «уплотнение» прошло тихо и по плану, намеченному самим Родионовым. И при советской власти денежки, которые у него водились, могли кое-что. Был бы жив Мамай, и он бы проживал в особняке на Большой Дмитровке…

В двадцать втором году у Родионовых родилась дочь, которую они назвали Катей. У красивой, в родителей, девочки рано открылись большие способности к музыке, и Родионовы отдали ее в музыкальную школу по классу рояля. Теперь ей было уже двадцать семь лет, год назад она вышла замуж и уехала в Ленинград, где преподавала в консерватории и время от времени концертировала.

Когда они проходили мимо здания банка, Елизавета Петровна тревожно глянула на мужа:

– Похоже, начался вечер воспоминаний?

– Что? – спросил Савелий Николаевич, еще не совсем отвлекшийся от своих мыслей.

– Ты что, совсем старый стал? – взяла его под руку Елизавета Петровна. – Или глухой?

– Я тебя превосходно слышу, – буркнул Родионов.

– Ну, и что я у тебя спросила?

– Ты спросила… куда мы идем, – неуверенно ответил Савелий Николаевич.

– Да? – заглянула ему в глаза супруга. – Ну, и куда же?

– На озеро, – ответил Родионов. – Давай прибавим шагу.

Он сидел на берегу и всматривался в темную гладь озера.

Ночи были светлыми, но он мало опасался, что их кто-нибудь заметит: в этой части озера берег зарос густыми кустами ивы и высоким камышом до такой степени, что трудно было рассмотреть даже дорогу, по которой никто не ездил уже несколько десятилетий. А пройти к озеру можно было разве что с мачете, прорубая себе дорогу. Едва приметная колея была заперта его джипом, уткнувшимся носом в самый берег озера. Из-под капота машины уходил в воду провисший тонкий трос.

Смотрел он на озеро не зря. Через какое-то время на середине озера показался вылетевший из его глубин красноватый светящийся шарик и, покачавшись на поднятой им легкой волне, застыл, будто бы уставившись в небо. Человек, пристально смотревший до этого на воду, поднялся, прошел к машине и, открыв дверцу, протянул в салон руку. Тотчас в носу джипа что-то заурчало, трос натянулся и стал медленно наматываться на катушку лебедки, установленной под капотом.

Еще через пять минут в нескольких метрах от берега показалась человеческая голова, обтянутая резиновой шапочкой и в заляпанной илом маске. Потом выросли плечи, грудь и плоский живот хорошо сложенного человека. Он был явно моложе того, который теперь смотрел на него, время от времени переводя взгляд на натянутый струной трос. За плечами у молодого, как рюкзак на школьнице, висели два небольших баллона, от которых к его рту шла гофрированная резиновая трубка. Выбравшись из воды, человек снял маску и, отплевываясь, стал освобождаться от груза за спиной.

– Сколько? – спросил его пожилой.

– Четыре, – ответил аквалангист.

– А ты зря раздеваешься, – заметил пожилой. – Тебе придется сделать еще заход.

– Ты что, издеваешься? – вскинул голову молодой. – Я устал.

– А меня это не колышет, – спокойно парировал пожилой и бросил на молодого холодный тусклый взгляд. – Я сказал: полезешь еще раз.

– Да ты чо, Пермяк, в своем уме? У меня в баллонах и воздух уже на красном.

– Я-то в своем уме, – жестко сказал пожилой. – А вот тебе, Ихтиандр, еще пахать и пахать на меня. Забыл про должок?

– Так щас у тебя еще четыре ящика будет. А там золота на…

– Это мое золото, не твое, – холодно заметил ему Пермяк. – А ты даже не в доле. Чего считать чужие бабки. Так что, молчи в тряпочку и сопи в две дырки.

– Но у меня и правда баллоны пустые, – взмолился молодой. – Завтра, ну? Ведь подохну же здесь!

– Лады, – немного подумав, согласился пожилой. – Только завтра, – он недобро посмотрел прямо в зрачки молодого, – заправь свои баллоны по полной. Иначе будешь нырять без них. Ты меня понял?

– Понял, Пермяк, понял.

Молодой щелкнул зажигалкой, закурил и тоже уставился на трос.

Когда он сделал последнюю затяжку и бросил сигарету в мокрую траву, из воды показался ком грязи. Он выполз на берег и пополз к носу джипа, оставляя на траве слизистые ошметки и грязные следы. Следом за ним на берег выползли еще три таких кома.

Пожилой залез в кабину и выключил лебедку. Потом прошел к багажнику, и через мгновение к ногам молодого упал небольшой ломик.

– Вскрывай ящики и грузи бруски в багажник, – приказал он. – Я там рогожку постелил. Да не запачкай илом машину, а то языком вылизывать заставлю.

Молодой наклонился, поднял ломик, покосившись на пожилого, и принялся вскрывать ящики. В них аккуратными рядами лежали продолговатые золотые бруски со снятыми лицевыми фасками, тускло отсвечивающие желтым. На каждом из них стояло казначейское клеймо и был выдавлен двуглавый орел с коронами на головах и третьим венцом, как бы нависшим над ним. В лапах двуглавый птах сжимал скипетр и державу и всем своим видом показывал, что не намерен никому их отдавать.

* * *

Пермяк не всегда звался Пермяком. Когда-то его звали Ленька Красавин, и получил он свое имя в память деда, героически погибшего под Москвой в начале войны.

В войну его отец со своей матерью, Лленькиной бабкой, жили в эвакуации в Перми. Отец работал сначала учеником токаря, а потом токарем на оборонном заводе. Вместе с ними в Перми поначалу жили и их родственники, Кочетковы – Глафира Кочеткова приходилась сестрой Ленькиному деду, но в сорок третьем они вернулись в Москву.

Кочетковы вернулись, а вот Красавины так и остались в Перми – в Москве их никто особенно не ждал, да и Валерий, будущий отец Леньки, успел жениться на местной и поступить на вечернее отделение химико-технологического техникума.

В пятьдесят пятом Ленькина бабка умерла, а отец стал начальником цеха, Валерием Леонидовичем Красавиным, и получил от завода отдельную жилплощадь.

Ленька народился в пятьдесят шестом. Ребенком он был поздним, оттого, наверное, много болел и заставлял относиться к себе с повышенным вниманием. А это всегда чревато, поскольку часто вызревает в ребячий протест, и еще неизвестно, в какой форме он выразится.