Сто дней - Лукас Берфус

Миновали последние селения. Погода стояла, как на наших альпийских лугах в конце лета: было прохладно, ветрено, неуютно. Мы находились на высоте двух тысяч метров над уровнем моря. Егеря, сопровождавшие нас, были, конечно, вооружены. Винтовки, объяснили они, могут понадобиться, чтобы отразить нападение буйволов: иногда те не убегают, а бросаются в атаку. Крестьяне при нашем приближении останавливались на обочине, смотрели на нас с недоверием, и я даже повеселел, когда мы оставили за собой последние террасы и нас поглотил тропический лес. Однако вскоре мы оказались под прицелом других глаз: за нашим продвижением вперед следили пятипалые сцинки, чешуйчатые хамелеоны и другие рептилии с острыми, гибкими язычками. Они недвижно сидели на огненно-красных «божьих» цветах, дряквенниках, оправдывая свое имя, ибо назывались на местном наречии «земляными львами». Целый час мы поднимались сквозь подбитый разными видами зверобоя пояс из хагений, очень высоких деревьев с зубчатыми листьями, вдыхая пьянящий аромат дикого фенхеля и гигантского сельдерея. Казалось, где-то поблизости в огромном котле варили овощной суп.

Кроны деревьев становились меж тем все гуще, сами деревья — ниже, потом их сменил кустарник. И сквозь пелену тумана пробился солнечный свет. Никогда больше я не видел такого обилия красок, хотя единственным цветом был зеленый! Палитра зеленого с оттенками, которым не было числа, от 487 до 566 нанометров — именно в этом спектре мы воспринимаем зеленый цвет. Природа открывает простор тончайшим нюансам, и потому каждый лист и листочек был уникален, не похож ни на одного из своих собратьев.

Наконец мы добрались до зоны бамбука, и егеря призвали нас соблюдать тишину. Сами же начали издавать звуки, похожие то на хрюканье, то на громкую отрыжку, — предупреждали горилл о нашем появлении. Вскоре мы сидели на обрывистой прогалинке в окружении десятка черноволосых троллей, которые оглядели нас так, будто мы были группкой неспешно шествующих мимо обезьян. А через минуту другую они уже вновь занялись своим делом: детеныши резвились в кустах, самки, усевшись группами, начали выбирать друг у друга блох.

Не помню, сколько времени прошло, прежде чем я тоже оказался обращенным. Помню только, что вдруг увидел в двух метрах от себя серебристую спину вожака. Он сидел на выступе скалы и смотрел вниз — туда, где гора плавно переходила в равнину и где в этот момент стайка ребятишек начала набирать кувшинами воду из ручья. Шесть девочек примерно в возрасте от шести до четырнадцати лет и мальчик лет шести делали то, что обязаны делать ежедневно, помогая родителям по хозяйству. Тут вожак устало оглянулся, и, прежде чем я успел отвести взгляд, как нас учили егеря, наши глаза на долю секунды встретились, и я замер, силясь издать что-то вроде хрюканья и соображая, как в такой ситуации можно исчезнуть быстро и незаметно. Однако в те же мгновенья я понял, что меньше всего хочу этого и что стою как вкопанный вовсе не из страха, но из любви — из любви к этому чуду природы, к этому покою во плоти. В ту же минуту дети, должно быть, попрощались с жителями маленькой хижины, как всегда это делали, покидая руго, и тронулись вверх по тропе к склонам Бизоке, где их уже ждали — с дубинками, мачете и мотком веревки. А я продолжал неподвижно стоять, очарованный присутствием этого Будды, этого человека гор, и больше не верил, что идея спустить нас с деревьев, к которой пришла эволюция, была правильной. Куда как лучше было бы, если б мы остались теми, кем мы были, вновь обретя такое же спокойствие, такую же невозмутимость, такую же способность раствориться во времени… И не жили бы в страхе — том страхе, который, несомненно, почувствовали дети, когда дорогу им преградили мужчины с неизменной улыбкой на лицах, очень нехорошей улыбкой, ибо она скрывала истинные намерения, успокаивая детей и прогоняя из их сердечек страх.

Лицемерие, обман, морок — вот что мы получили, как только избавились от шкуры и грубых черт лица. У нашей утонченной мимики была только одна цель: скрывать наши истинные намерения. Лицо, с которым мы с тех пор смотрели на мир, смотрело и на нас самих, оно было нам враждебно, ибо истолковать его выражение мы не могли. Вожак же горилл, поднявшийся во весь рост на крохотном выступе скалы, знал, что оно выражало: он сам был этим лицом, он сам был тем, что он видел. Он не был отделен от творения всего сущего, как были отделены убийцы; как были отделены дети; как отделен каждый из нас, обреченный на одиночество.

Пришло время возвращаться, наши полчаса истекли, и, пока мы спускались вниз, люди, преградившие детям дорогу наверх, убили их — шесть девочек и мальчика. В те минуты, когда меня переполняло воодушевление от встречи с мудрецами гор, мужчины сделали с девочками то, что мужчины всегда делали с девочками. И когда по прошествии двух-трех дней по городу распространилась весть о том, в каком виде солдаты в голубых касках нашли детей — с глубокими ранами на голове, с багровыми следами удушения вокруг шеи, — то я был потрясен не только жестокостью, с которой негодяи сделали свое черное дело. Меня ошеломило сообщение, что возле тел детей убийцы оставили перчатку — такую же, какие носили мятежники. И как только это стало известно, разговоры об убиенных прекратились. Вопрос теперь стоял ребром. Кто совершил злодеяние? «Тараканы» или все же ополченцы, которые хотели, чтобы подозрение пало на «тараканов», и пожертвовали шестью собственными детьми, желая отомстить за их гибель убийством шестидесяти ибьитсо.

Преступление скрылось за маской обмана, о котором никто не мог сказать, был ли он совершен на самом деле, и тогда можно было бы примириться с человеческой жестокостью, но никак не с игрой, что велась вокруг изнасилованных, задушенных детей. И я вспомнил о разговоре, состоявшемся у нас с Мисландом за несколько месяцев до этого злодеяния — в марте девяносто третьего, в тот день, когда Международная федерация по правам человека опубликовала свой доклад. Уже тогда всем нам было ясно, какая велась игра. Уже тогда мы понимали, что массовые убийства в Кибилире и Бугесере не были стихийными актами насилия, но были организованы сверху.

История этой страны пронизана ложью, сказал Мисланд и посмеялся над экспертами, требовавшими от президента принятия мер против «эскадронов смерти». Человек, от которого они этого требуют, сам командует этими «эскадронами» — разумеется, скрытно, объяснил он. Умникам из федерации полагалось бы знать, что в этой стране никогда не было ничего похожего на правду. Каждый рассказывает историю, которая устраивает его в данный момент, в результате они и сами верят в свои сказки. Откуда взялись и те и другие? Что послужило тому причиной? Из-за чего они режут друг другу глотки? Почему была убита Дайан Фосси? Является ли колдуньей старая карга в президентском дворце? Возделывает ли сыночек генерал-майора коноплю? Продает ли марихуану французам? Какие слухи только не ходят — хранить их в памяти невозможно. Плевать! Люди тут столько раз перекраивали свою историю, что уже сами не знают, какого они рода или племени. А все эти случаи массового убийства служат лишь для того, чтобы появилось хоть что-то более или менее правдивое. Есть только один более очевидный факт, чем еще не остывший труп, — это сто трупов. Им как воздух нужны неопровержимые факты — вот причина их неодолимого желания убивать и убивать. Не вздумайте ссылаться на племенное сознание, напряженные отношения между этническими группами, нехватку земли и тому подобное — все это чепуха! Европейская пресса кипит от возмущения, потому что не видит для случаев массовых убийств уважительной причины. А нужно ли ее искать? Положим, она найдена. Разве это улучшило бы общее положение вещей? Учинили резню, что ж, коли нельзя было без нее обойтись… Только будьте любезны представить нам какое-то объяснение. На изгнание людей с обжитых земель и изнасилования на Балканах они склонны смотреть сквозь пальцы, в конце концов за этим стоит идея — великосербский национализм. Этнические чистки и прочие преступления — все это гадко, все это ужасно, однако существует некая цель, и, хотя люди гибнут по преступной причине, гибнут они все же не напрасно, ведь смертью своей они невольно возвышают идею. А главное, умирают они от выстрелов в затылок. Вот так рассуждают высоколобые писаки, сидя в своих теплых и уютных кабинетах. Бугесерские убийцы в их глазах — дикие звери, потому как пользуются мачете. Разве Карла Великого называли варваром из-за того, что своих врагов он убивал топором и копьем?