Счастье возможно - Олег Зайончковский

Узнавши эту счастливо-печальную новость, Лебедь репатриировался с такой быстротой, что едва не успел на сестрины похороны. Мысль о том, чтобы продать новообретенную квартиру и отправиться все-таки на ПМЖ в те страны, где ценят человеческую личность, почему-то даже не пришла ему в голову. Теперь он опять работает в музее-усадьбе писателя Почечуева старшим научным сотрудником, правда лишь с двумя присутственными днями, так как из Москвы в Васьково добираться не ближний свет. Он снова пьет водочку, поругивает российский централизм и толкует о Кропоткине. Житье свое на чужбине Лев Наумович не вспоминает и только при случае строго взыскивает с музейского полотера.

А вот с «блядками» уже, конечно, покончено – годы вышли.

У всякого человека есть места, особенно для него памятные. Места, где прошло его детство, или где встретил он свою любовь, или просто где жил когда-то и, сам того не сознавая, был счастлив. Такие места хорошо иногда навестить: прийти, постоять, подумать; повздыхать, как над милой могилкой. Только вот иногда оказывается, что прийти-то нам и некуда, потому что места эти, кроме как в нашей памяти, нигде уже больше не существуют. И нет ни руин, ни пепелища; все стерто с лица земли; хуже того – переиначено неутомимым застройщиком-временем. Конечно, путешествовать в прошлое можно и так, умозрительно, ведь память у нас еще не отнята, память-то – наша. Хотя как сказать…

Стертые места… Все чаще я нахожу их не только на внешней поверхности собственной головы, но и внутри нее. Хочется порой повздыхать сладко, припомнив что-нибудь эдакое, что-нибудь хорошее из собственной жизни, – и никак. Стерто, застроено позднейшими текстами, даром что мною же сочиненными. Читатель, быть может, и вздохнет над ними, а у меня уже не получится.

К примеру, такой вот текст, сооруженный мной и успевший уже обветшать в том самом месте, где должно было бы жить воспоминание. Начало он берет… нет, не помню, где он берет начало. Где-то в Москве, в окрестностях моего института. В точности сказать не могу, потому что в те свои молодые годы я, как выражались мои товарищи, был «слаб на вино». Не в смысле особенной приверженности к алкоголю, ему мы все были привержены, а в том смысле, что быстро пьянел. Я быстро пьянел на наших студенческих попойках и потом уже плохо помнил, где шатались мы, с кем дрались, с кем целовались и какие другие совершали подвиги. Наутро, проснувшись у себя в общаге, я узнавал обо всем из рассказов товарищей, и это были мои первые опыты замещения стертой памяти.

Однако проснуться в общаге мне удавалось не всегда. Пробуждение после попойки могло застать меня и в случайном парадном, и на парковой скамейке, и на автобусной остановке, и в милицейском обезьяннике – да, собственно, где угодно. Единственное, что было общим для всех таких пробуждений, – это первая мысль, возникавшая еще до того, как я открывал глаза: «Лучше бы мне не просыпаться». Мысль эта в основе своей пессимистичная и даже депрессивная, однако именно ею, а точнее, фразой, ее замещающей, вынужден я открывать свой текст.

Итак: «Лучше бы мне не просыпаться…» – подумал я прежде, чем открыл глаза. В этот миг я не помнил еще ни имени своего, ни где нахожусь, но знал уже точно, что снова пьян. Так бывало со мной и раньше: эта догадка непостижимым образом возникала в моем сознании в самый момент пробуждения. Но на сей раз у меня было ощущение, что роковое известие пришло извне.

– Он пьян, Томка, что ты с ним возишься! – послышался откуда-то сверху сердитый голос.

А другой голосок, сострадательный, будто бы первому возразил:

– Постой… Не бросать же его вот так. Словно два моих ангела, черный и белый, решали мою судьбу.

И черный ангел сказал:

– Ну как знаешь. Тогда я пошла.

А белый остался со мной.

Я почувствовал на лице своем мокрую тряпочку – наверное, носовой платок. Ангел то ли умывал меня, то ли приводил в чувство – во всяком случае мне это было приятно. Не размыкая век, поискал я благодарной рукой и наткнулся на голую коленку.

– Но-но, без глупостей! – сказал ангел.

И тогда я понял, что голосок этот слышу не впервые. Сознание постепенно ко мне возвращалось. К моменту, когда я предпринял решительное усилие, чтобы прозреть, я уже догадывался, чье примерно увижу лицо. Но когда это случилось, когда я разлепил наконец свои веки, то узнал это лицо и не узнал одновременно. Да, я вспомнил его: щечки, губки… К этим губкам я где-то, кажется на вечеринке у Феликса, уже пытался приложиться (и – «но-но»). Губки, щечки и носик – все я припомнил, а вот глаза не узнал. Потому что сейчас это были глаза ангела и излучали они свет милосердия.

– Ну, наконец очухался! Я всю минералку на тебя извела.

– Дай попить, – прохрипел я в ответ.

Приподнявшись на локтях, я осмотрелся, чтобы сориентироваться на местности.

– Где это мы?

Она хихикнула:

– В Москве.

И тогда действительно нахлынул шум города, словно кто-то «воткнул» его на полную громкость. Во главе этого шума пошел, взвинчивая вой, троллейбус, а за ним, взревывая и взрыкивая на все лады, двинулось невидимое буйное стадо машин. Захлопали крыльями птицы, заиграла музыка, загомонили, зашаркали невидимые толпы людей. Мы были в Москве.

Трава, от которой я оттолкнулся, испачкала мне ладони резиновой сажей; земля под ней была теплая и дрожала. Я встал не сам – это город поднял меня и обнял, придержав за плечи. Мы дышали друг другу в лицо – я ему водочным, а он мне моторным перегаром.

Тома – я вспомнил уже, как звали моего ангела, – позволила мне допить свою минералку. Потом она отряхнула мои одежды и собственной расчесочкой восстановила на голове моей пробор. Теперь нам, наверное, можно было бы попрощаться, но мне хотелось выяснить последний вопрос – откуда она взялась? Не небо же, в самом деле, послало ее мне на выручку. А если небо, то пусть она скажет…

– Ты забыл? Мы же вместе гуляли!

Вот оно что! Мы, оказывается, вместе гуляли. А потом Феликс сказал: «Положим его здесь – пусть проспится, не то в метро его заметут». И все пошли, а она осталась.

Но это еще не был ответ на мой вопрос.

– Ты хочешь знать, почему я осталась? – уточнила Тома. – Как тебе сказать… Может быть, мы пройдемся? Если, конечно, ты в состоянии.

Я не знал, в состоянии ли я пройтись, но этого никто не знает, пока не сделает первый шаг. Она взяла меня под руку, и я шагнул. Потом еще раз и еще; из бульвара в бульвар; тверже становились ноги, осмысленней делалась речь… Мы шли по Москве, по малому кругу, а во мне тем временем совершалось чудо исцеления. Хорошо быть молодым! Лишь в молодости тело и душа способны на такие скорые метаморфозы. Я ли это, мычащий и жалкий, валялся в траве час назад? И вот уже, умытый минералкой и причесанный на пробор, я гуляю с девушкой под руку, и она находит меня интересным собеседником.

Правда, недолго мне было оставаться трезвым. В продолжение нашей прогулки, обмениваясь со своей спутницей положенными многозначительными глупостями и млея от наших нечаянных соприкосновений, я чувствовал, что мной овладевает новое и, признаюсь, непривычное для меня опьянение. Ведь на девушек, в отличие от вина, я в те годы слаб не был. Не то чтобы у меня был к ним иммунитет, но случайные поцелуи и иные контакты с противоположным полом синдрома привыкания не вызывали. Тем удивительней, что в тот вечер, к моменту нашего расставания, я был уже в полной уверенности, что влюблен. Влюблен в эту Тому.