Горцы Северного Кавказа в Великой Отечественной войне 1941-1945. Проблемы истории, историографии и источниковедения - Евгений Кринко

Приказ НКО № 270 имел долговременный политический и пропагандистский эффект. В совокупности с Указом Президиума Верховного Совета СССР «О каре за измену Родине», соответствующими разделами Дисциплинарного устава, постановлением ГКО № 1069 от 27 декабря 1941 г., посвященного выявлению в войсках шпионов, дезертиров и окруженцев, а позже и приказа НКО № 227-1942 г. («Ни шагу назад!»), он составил основу репрессивной нормативной базы, действовавшей в армии на протяжении войны. Упредительно-угрожаю-щий тон приказа № 270 («Если дать волю этим трусам и дезертирам, они в короткий срок разложат нашу армию и загубят нашу Родину») наряду с наделением командиров и комиссаров правами внесудебной расправы с изменниками Родины (предписывалось «уничтожать их всеми средствами», «расстреливать на месте») означали открытие новой жестокой и бескомпромиссной кампании бдительности358. Атмосфера страха, всеобщей подозрительности, шпиономания, активно культивировавшиеся государственной пропагандой, с началом войны многократно усилились, приобрели тотальный характер, всячески нагнетались прессой.

В этих условиях любые признаки социальной напряженности, независимо от ее природы, квалифицировались как антисоветские и «контрреволюционные» и часто влекли за собой неадекватно жесткие меры. Нередко эти меры из соображений подстраховки и оперативности носили превентивный, внесудебный и тотальный характер. Характерный ход мысли сталинского руководства демонстрирует Указ Президиума Верховного Совета СССР от 28 августа 1941 г. о переселении немцев Поволжья из мест традиционного проживания и ликвидации государственной автономии советских немцев. Здесь безапелляционно было заявлено, что, по неким «достоверным данным», среди них «имеются тысячи и десятки тысяч диверсантов и шпионов, которые по сигналу, полученному из Германии, должны произвести взрывы». Однако остальное население из числа немцев не оповещает об этом советские власти, чем содействует шпионской деятельности. Поэтому правительство вынуждено «принять карательные меры против всего немецкого населения Поволжья»359. Аналогичным образом в начале войны велись мероприятия по изъятию из рядов Красной армии выходцев из западных областей СССР, которым поголовно инкриминировалось ведение «черного дела по разложению войск». Один советский командир отмечал, что «даже если те ведут себя образцово, это признается как напускное» (курсив наш. – Лет.) 360.

Одной из конфликтных сфер советской внутренней политики являлся национальный вопрос. Экономические и социально-политические эксперименты 1920– 1930-х годов нарушили традиционный быт горцев и вызвали брожение в их среде. Еще до войны в некоторых регионах Северного Кавказа случались вооруженные восстания, которые подавлялись силой361.

В условиях войны лояльность горцев Советскому государству имела особую важность, поскольку стоял вопрос о допуске их к оружию и профессиональной военной подготовке. Призыв в армию или отказ от него стал средством коррекции государственной национальной политики в интересах воюющего государства. Можно сказать, что учетно-мобилизационная практика отражала степень политического доверия государства к этническим и социальным категориям своих граждан. Чувствительность призывной политики в годы войны к изменениям политического климата в кавказских национальных автономиях стала одной из ключевых ее характеристик.

Связанные с началом войны многочисленные налоги, мобилизации скота и транспорта, оборонительные работы, денежные займы не всегда воспринимались с пониманием местным населением. По мере приближения линии фронта этот нажим лишь увеличивался. Сложная задача довольствия более чем миллионной армии, оборонявшей Северный Кавказ, в основном была решена за счет местного населения. Принятое вскоре после начала битвы за Кавказ постановление Военного совета Закавказского фронта требовало «усилить использование местных продовольственных и фуражных ресурсов и особенно муки, жиров, круп, мяса, зернофуража» Дагестанской, Северо-Осетинской, Кабардино-Балкарской, Чечено-Ингушской республик, Орджоникидзевского (Ставропольского) и Краснодарского краев. Одновременно прекращался завоз перечисленных продуктов на территории этих республик и краев362.

Иногда военными допускались перегибы. Представитель Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Битиев, командированный в сентябре 1942 г. на Северный Кавказ, наблюдал весьма распространившуюся с приближением линии фронта картину. Группы военных под предлогом военных нужд, без предъявления нарядов изымали у колхозников хлеб, скот, материальное имущество. На строительство полевых сооружений без особой нужды разбирались новые дома. По словам Битиева, «все эти факты вызывают большое недовольство у населения», а их искоренение тормозится покровительственным равнодушием военных властей363. Такие «факты безобразного обращения с местным населением»364 выставляли советские войска в очень невыгодном свете. Приходилось принимать экстренные меры для предотвращения этого явления, применяя жесткие меры в отношении лиц, допускавших экспроприации без санкции военных советов армий и фронта365.

Гражданские власти, выполняя правительственные задания, также часто прибегали к грубому администрированию. В Дагестане во многих районах работы по сооружению оборонительных рубежей не оплачивались, людей кормили плохо366. Имела место жестокая практика захвата в заложники членов семей, уклонявшихся от работ367. Между тем число уклонистов достигло к концу года 10 тыс. чел.368

Бескомпромиссная борьба с бандитизмом в автономных республиках порой принимала недопустимые формы. В начале сентября 1942 г. несколько партизанских отрядов сожгли два чеченских аула. Это было акцией возмездия за то, что бандиты из числа жителей этих аулов участвовали в нападении на группу красноармейцев369. Такие меры лишь способствовали эскалации насилия в отношении представителей советских властей. Заместитель начальника отдела по борьбе с бандитизмом НКВД Руденко к числу главных причин расширения повстанческого движения относил «допускаемые перегибы в проведении чекистско-войсковых операций, выражающиеся в массовых арестах и убийствах лиц, ранее не состоявших на оперативном учете и не имеющих компрометирующего материала»370.

Благодаря круговой поруке и местничеству республиканским властям подолгу удавалось замалчивать неблагоприятную ситуацию в своих регионах. Так, в Дагестане проверка, проведенная в первой половине сентября 1942 г. сотрудниками НКВД, выявила крупнейшие упущения и злоупотребления в административном управлении горными районами республики. В результате многолетних засух и недородов их население находилось на грани голода.

Оно активно выражало свое недовольство, игнорируя колхозы, уклоняясь от призыва в армию, дезертируя, уходя в леса. Однако местные партийные, советские и военные власти самоустранились от проблем, опасались брать на себя инициативу в столь сложном деле и ожидали указаний сверху371. Аналогичная ситуация складывалась и в других северокавказских регионах. Заместитель наркома внутренних дел СССР И.А. Серов докладывал в Москву: «В течение длительного времени местные органы власти не завозили в горные районы товаров широкого потребления (керосин, спички, мыло, соль и т. д.), в результате [чего] небывало возросли цены на эти товары. Это все в известной степени восстанавливало местное население против органов власти…»372 Председатель СНК Дагестана А.Д. Даниялов впоследствии признавал, что «во многом дезертирству способствовала нечеткость в работе аппаратов райвоенкоматов, партийных, советских и комсомольских организаций, слабая разъяснительная работа»373. В условиях быстро приближавшейся линии фронта, особенно с учетом того, что главный удар немцев ожидался через территорию Дагестана на Дербент и Баку, такая ситуация становилась нетерпимой.