Говорит и показывает Россия - Аркадий Островский

В своих сюжетах он называл Ленинград Петроградом, возвращая городу имя времен большевистской революции и гражданской войны. Невзоров выступал в роли бунтаря-одиночки, играл на контрасте с солидными и гладкими дикторами советского телевидения. Отношения с реальностью, однако, у него были не менее напряженными, чем у них. Некоторые его “разоблачения” позднее оказались инсценировками. “Я же не журналист, не репортер, у меня нет ни журналистского образования, ни понятия про журналистскую этику, я был конкистадором, который завоевывал информационное пространство, когда оно еще было неосвоенным. Мое дело было пройти это пространство, кроша дикарей, каких-нибудь секретарей обкома партии. Я был никогда не связан никакими моральными нормами или соображениями общественной пользы. Мое дело конкистадорское – я прошел, за мной ломанулись все остальные, стали обживать эти пространства, возделывать и выращивать свои сорта информации”, – рассказывал позднее сам Невзоров[132]. Ежевечерние выпуски его передачи, выходившие в прайм-тайм, создавали впечатление, будто вся страна состоит из преступников, алкоголиков и бездомных.

В 1990 году, когда слава Невзорова была в зените, он сыграл самого себя в полнометражном документальном фильме “Так жить нельзя” Станислава Говорухина, прославившегося телевизионным детективом “Место встречи изменить нельзя”. В своей документальной картине Говорухин одновременно выступал в качестве и режиссера, и рассказчика. Невзоров же исполнял роль героического репортера-расследователя, ищущего правды. Зрители выстраивались в очередь, чтобы увидеть картину физического и морального разложения в духе Босха. “Так жить нельзя” рассказывал о насильниках, серийных убийцах, ворах, алкоголиках и проститутках. “Вот какими мы стали за семьдесят лет [советской власти]”, – заключал Говорухин. Самоуничижение вызывало не стыд, а странное удовлетворение, схожее с тем, которое через 20 лет будет вызывать “вставание с колен”, пропагандируемое тем же Говорухиным.

В 1989 году большинство жителей СССР все еще привлекала идея “социализма с человеческим лицом”. Но между 1989-м и 1991-м число людей, которые считали, что социализм не принес народу ничего, кроме очередей и репрессий, выросло с 7 % до 56 %. Эти люди были уверены, что “мы – худшая страна в мире”, на своем примере демонстрирующая другим, как жить нельзя. Многие начали называть Советский Союз не “нашей страной”, а “этой страной”. Слово “советский” выродилось в “совок” и сделалось антонимом для всего нормального или цивилизованного.

Злобная мрачность, зачастую переходившая в ненависть и охватившая страну в 1990 году, была такой же гипертрофированной, как и эйфория четырьмя годами раньше. Отчасти это стало следствием ухудшившегося экономического положения страны, неуверенности в будущем, роста преступности и слабости власти. “Нам как воздух нужны реализм, трезвость оценок, полная правда во всем, – говорил в начале 1990 года Александр Яковлев. – Но я не разделяю настроений паники в характеристике происходящих в обществе и партии процессов… Как бы нам не нагнать страху на самих себя… Опасна, конечно, политическая слепота. Но не менее опасны нагнетание и мистификация кошмаров”[133]. Парадокс состоял в том, что, несмотря на все трудности и неопределенность, российское общество было настроено по отношению к внешнему миру куда доброжелательнее, чем двадцать лет спустя, когда явственно проявил себя имперский синдром – притом что жизнь для многих стала сытой, а отдых за границей – доступным. На закате же перестройки, судя по опросам социологов, одним из главных положительных событий стал вывод советских войск из Восточной Европы. Российское общество казалось скорее возбужденным, чем подавленным. И какую бы тревогу тогда люди ни испытывали по поводу своего будущего, в 1990-м мало кому хотелось возвращаться назад, в брежневскую эпоху “развитого социализма”.

Жанр романа-антиутопии, приобретший популярность в конце 1980-х, отлично отражал и странную мрачность, и возбужденную увлеченность происходящим в стране. Самой талантливой в этом жанре была короткая повесть “Невозвращенец” писателя Александра Кабакова, который одновременно служил штатным обозревателем в “Московских новостях”. Главный герой повести – ученый, который переносится в будущее по заданию своих “редакторов” из КГБ и застает Москву 1993 года под властью полувоенных “истребительных отрядов”, по своему усмотрению казнящих людей во имя Великой Реконструкции. По разоренному городу разъезжают танки; православные “витязи”, вооруженные кольями, охотятся на евреев, которые собираются у уличного стенда с либеральной газетой; бородатые члены Революционного Комитета фундаменталистов Северной Персии ведут охоту на мужчин и женщин с православными крестиками. Интеллигентный ученый, как голливудский герой, носится по холодным темным улицам с “калашниковым”, ловко уклоняясь от опасности.

Повесть заканчивается на неожиданно бодрой ноте: когда главному герою предлагают вернуться в старые добрые времена, где люди “пьют чай с молоком, читают семейные романы”, ученый решает остаться в безумном 1993 году. Проходя по пустынной Тверской, он замечает машину со своими “редакторами”, которые держат его на прицеле. “Я рухнул на землю, уже расстегнув кобуру под курткой, уже готовый. Здесь я их совсем не боялся…”[134]. То, что страх рассеялся, стало одним из самых важных результатов перестройки.

Если у кого и имелись причины испытывать страх в 1990 году, так это у партии и у КГБ, которые быстро теряли контроль над ситуацией в стране. После массовых митингов около Кремля компартия была вынуждена отменить 6-ю статью Конституции, которая гарантировала ее монополию на власть. КГБ – “боевой отряд” партии – тоже оказался под давлением. К 1990 году либеральные СМИ во главе с “Московскими новостями” направили свои орудия на спецслужбы. Видя, как партия капитулирует и отказывается от политической монополии, многие сотрудники КГБ почувствовали себя дезориентированными и уязвимыми.

Наступление на самый грозный бастион советской власти Егор поручил двум молодым корреспонденткам – Евгении Альбац и Наталии Геворкян. Альбац разыскивала и допрашивала еще живых сталинских следователей[135]. Геворкян имела дело в основном с действующими силовиками. “Егор позвал меня и сказал: «Я хочу, чтобы ты написала об этих гадах – ну, понимаешь, о конторе, о КГБ…». Я ответила, что никогда в жизни даже уголовного кодекса не читала. «Неважно: ты просто придешь к ним, закинешь ногу на ногу и уставишься на них своими глупыми глазками. Вот увидишь – они тебе расскажут такое, чего никогда не расскажут ни одному мужчине». И это подействовало”[136].