Говорит и показывает Россия - Аркадий Островский

Съезд начался с минуты молчания. За несколько недель до его открытия, в ночь на 9 апреля, в Тбилиси пролилась кровь: против мирных демонстрантов, собравшихся на площади с требованием выхода Грузии из состава СССР, были выставлены войска и бронетехника. Военные применили паралитический газ неизвестного происхождения и саперными лопатками проламывали людям черепа. Погибло 20 человек, среди них 16 женщин, из которых одной было 70, а двум по 16 лет.

Горбачев находился тогда в Лондоне и, по официальной версии, узнал об этом событии лишь по возвращении в Москву, вечером 9 апреля. Все пытались откреститься от тбилисской бойни. Так и осталось неясно, кто же именно отдавал приказ. Зато стало ясно другое: руководство страны было не готово к тому, чтобы взять на себя ответственность за подавление протеста и пролитую кровь. Егор Яковлев и еще несколько депутатов Верховного Совета отправились в Тбилиси для проведения независимого расследования и быстро пришли к заключению о неоправданном применении силы. На открытии съезда в присутствии партийных и советских деятелей депутат из Литвы предложил всем встать и почтить память погибших в Тбилиси, фактически давая понять, что руководство страны и партии совершило преступление.

И это было только начало. Независимые депутаты из рядов либеральной интеллигенции настояли на том, чтобы заседания Съезда транслировались по центральным каналам телевидения в прямом эфире – в духе гласности. В прошлом все важные партийные решения всегда принимались за закрытыми дверями. Количество информации, которую общество получало об официальных событиях, обычно было обратно пропорционально их значимости. Съезды КПСС, которые, по сути, не решали вообще ничего, передавались почти целиком, зато собрания ЦК и заседания Политбюро, где вершились судьбы миллионов, никогда не бывали публичными. Этот съезд народных депутатов стал первым действительно важным политическим событием, которое полностью показали по телевизору, не ограничившись короткими репортажами.

Как объясняет Великий Инквизитор в “Братьях Карамазовых”, “есть три силы, единственные три силы на земле, могущие навеки победить и пленить совесть этих слабосильных бунтовщиков, для их счастия, – эти силы: чудо, тайна и авторитет”[124]. Советские правители и особенно Сталин хорошо усвоили этот принцип. И все три силы, старательно охраняемые идеологическим аппаратом на протяжении нескольких десятилетий, были разбиты в пух и прах двухнедельной телевизионной драмой.

Страна не отходила от телевизора, из которого в прямом эфире звучали слова настолько крамольные, что газеты опасались их печатать, а редакторы на телевидении – повторять в вечерних выпусках новостей. Люди наблюдали, как Андрей Сахаров, чье имя еще несколько лет назад было абсолютным табу для СМИ, выступает за радикальные политические реформы и бросает вызов Горбачеву; они слышали, как бывший штангист, олимпийский чемпион, нападает на КГБ – “настоящую подпольную империю”, – а специалист по Достоевскому требует убрать Ленина из мавзолея; им сообщили, что их “страна – банкрот”, что война в Афганистане – “преступная ошибка”; что уровень детской смертности в СССР выше, чем во многих африканских странах, а средняя продолжительность жизни – на восемь лет меньше, чем в странах развитого мира; что половина искусственных молочных смесей для младенцев содержит опасную концентрацию химических веществ… Больше всего поражали даже не сами выступления, а то, что их показывали по государственному телеканалу. Как сказал на заре перестройки Александр Яковлев, “телевизионная картинка – это всё”[125]. Отбросив тайну, Кремль утратил и ауру своего могущества и власти. В те дни Сахаров писал: “Съезд отрезал все дороги назад. Теперь всем ясно, что есть только путь вперед или гибель”[126]. В итоге сбылось и то, и другое: дорога вперед привела к гибели империи.

Съезд народных депутатов рождал чувство эйфории. И одновременно демонстрировал непреодолимую пропасть между меньшинством либеральной интеллигенции и тем, что один из ее представителей окрестил “агрессивно-послушным большинством”, – серой и пугающей массой советских граждан, пропитанных пропагандой. Это они аплодировали военачальнику, который командовал силовым подавлением протеста в Тбилиси, это они пытались заглушить и прогнать с трибуны Сахарова. Они принадлежали к той же породе людей, что и Нина Андреева, – Homo soveticus, породе, имевшей мало общего с советскими людьми типа Александра Яковлева.

То, что к Homo soveticus принадлежало большинство депутатов, не было результатом особых правил их избрания. Это стало результатом чудовищного социального эксперимента и отрицательного отбора длиной в 70 лет, при котором физически уничтожали лучших, выкашивали крестьянство и интеллигенцию, насаждали и взращивали двоемыслие, подозрительность, изоляционизм, зависть, страх и беспомощность, подавляли достоинство и независимость в мышлении и поступках. Как говорит Дракон в одноименной пьесе Шварца победившему его Ланцелоту, “я оставляю тебе прожженные души, дырявые души, мертвые души”.

В том же 1989-м году группа российских социологов во главе с Юрием Левадой приступила к научно-исследовательскому проекту, посвященному “человеку советскому”. Они задались целью описать исчезающий человеческий тип, порожденный несколькими десятилетиями уходящего режима и уже не способный воспроизводиться в новых исторических условиях. Однако за следующие десятилетия социологи обнаружили, что порода Homo soveticus оказалась невероятно живучей. Этот тип совсем не желал вымирать: он мутировал и воспроизводился, попутно приобретая новые характерные черты. И, напротив, социальные черты таких людей как Александр Яковлев и Андрей Сахаров с годами проявлялись все слабее.

Но в конце 1980-х либеральное меньшинство одержало верх – и не в последнюю очередь благодаря своему широкому и даже в какой-то момент неограниченному доступу к СМИ. Пускай на либералов шикали и топали ногами – их голоса все равно звучали громче, а речи – убедительнее, чем голоса и речи “агрессивно-послушного большинства”. Члены Политбюро покидали зал через охраняемый черный ход, чтобы избежать встречи с иностранными и отечественными журналистами, которые осаждали их, вооружившись микрофонами и блокнотами. Сахаров в своих записях, сделанных по свежим следам, через несколько месяцев после Первого съезда, фиксировал: “В этот вечер мы все чувствовали себя победителями. Но, конечно, это чувство соединялось с ощущением трагичности и сложности положения в целом… Если наше мироощущение можно назвать оптимизмом, то это – трагический оптимизм”[127].

Съезд закончился, как и начался, – речью Сахарова. Он призвал отстранить коммунистическую партию от управления страной, передать всю власть народным советам, приватизировать землю и пересмотреть административное деление страны, перейдя к федеративной системе. Во время его выступления Горбачев проявлял все большее нетерпение, прерывал оратора, настаивал, что регламент истек, просил его занять свое место в зале. В итоге Горбачев просто велел отключить микрофон, но Сахаров все равно продолжал говорить. Примечательно, что даже когда зал перестал слышать и слушать Сахарова, его речь все равно продолжали транслировать по телевидению. В конце речи Сахаров потребовал, чтобы СССР отозвал посла из Китая в знак протеста против кровавой бойни в Пекине.