И слух ласкает сабель звон - Сергей Зверев

— Я русский репортер, а они французы, — мешая правду с вымыслом, заявил репортер. В голове у него помутилось, и он, запутавшись сам, пытался запутать немца. Но получалось совсем плохо.

— Кто? Репортер? Ха-ха-ха! — во все горло расхохотался Хирт. От смеха он даже поперхнулся сигарным дымом и закашлялся, не переставая смеяться. Да уж, можно было ожидать чего угодно от этого дохляка, но такого…

— Говори! В какой части служишь? — снова перешел Хирт от смеха к крику. — Лягушатник чертов! Ты…

Дверь в комнату, скрипнув, отворилась. Сидя к ней вполоборота, офицер был уверен, что это снова вошел назойливый хозяин ресторана. Не оборачиваясь, он отчеканил:

— Я же говорил вам, чтобы до окончания допроса я вас тут не видел! Что еще?

— Прошу прощения, господин полковник, — издевательски прозвучал незнакомый голос.

Хирт, видя, как странно изменилось лицо допрашиваемого, резко повернул голову вправо. Голицын и Кураев стояли в комнате, уже закрыв за собой дверь. На обоих красовалась немецкая форма, снятая с оглушенных ими в винном подвале офицеров. Полковник даже не успел среагировать, как увидел направленный на него револьвер Голицына.

— В чем дело? — прохрипел он.

— Ваше оружие, — лаконично изрек поручик. — Быстро и без глупостей. В случае чего стреляю. Нам терять нечего.

Ротмистр тоже не оставался без дела, разоружил двух солдат, охранявших Хирта. Те, ошеломленные непонятным поворотом событий, не успели среагировать на изменение ситуации. Немудрено, если вдруг офицеры превращаются в… неизвестно кого.

— Кру-гом! — скомандовал Кураев солдатам. Те послушно исполнили приказание и поочередно, с минимальным промежутком по времени получив рукояткой пистолета по голове, мешками повалились на пол.

— А вы что сидите как истукан? — сказал остолбеневшему Санину Голицын.

— А я смотрю и не могу поверить, — словно прорвало репортера. — Просто чудо какое-то, мираж. Вы не представляете, что со мной было! Я-то думал, что все — мне конец…

— Вас бы и в самом деле стоило расстрелять, но я не могу позволить сделать это германцам, — высказал свои соображения поручик. — Подъем! У нас нет времени очередной раз спасать вас из новой передряги.

— Да-да, — засуетился репортер. — А… что же делать?

— Пора вам принимать воинское звание. Надо же с чего-то начинать, — сообщил поручик. — Начнете с рядового германской армии.

— Так, писака, выбирай, у какого немца форму возьмешь? — спросил Кураев.

— Вот у этого, — ткнул пальцем журналист в солдата, более подходившего ему по комплекции.

— Ну, тогда снимай с него форму. Или ты думаешь, что мы и это за тебя сделаем?

Пока Санин переодевался, ротмистр, не теряя драгоценного времени, ловко связал поверженных тевтонов веревкой, которую ему дал хозяин ресторана.

— В свое время, — приговаривал он, — у меня был период, когда я учился вязать разные узлы. Всегда важно практиковаться, иначе теряешь квалификацию.

Затем лежащим без сознания солдатам в рот были вставлены кляпы. Таким образом рядовых упаковали так, что и очнувшись они не смогли бы ровным счетом ничего сделать.

— Ну, просто египетские мумии, — любовно произнес Кураев, глядя на дело своих рук.

— Да, Санин, солдат из вас никудышный, — критически оглядывая переодевшегося репортера, произнес поручик. — Ну, что ж с вами поделать, придется обойтись и таким вариантом.

— Что вы себе позволяете? — наконец опомнился Хирт, до этого молча следивший за шпионами. — Вам все равно никуда не уйти. Лучше сдаться, пока не поздно. В таком случае я гарантирую…

— Ну, все, хватит, — бесцеремонно оборвал его Голицын. — Слишком много текста. Сейчас вы прогуляетесь с нами. Вставайте, господин полковник, — поручик приставил к боку немца ствол пистолета. — А теперь непринужденно улыбайтесь. У вас все-таки день рождения.

Все четверо вышли на лестницу черного хода. Кураев, ухмыляясь, закрыл дверь со связанными вражескими солдатами на ключ.

— Отдыхайте, солдатики! Бай-бай!

На окраине Граунау, на дороге, ведущей в сторону Кельна, находился германский пост. Собственно говоря, ничего особенного собой он не представлял: будка для часового, небольшой домик — караульная, полосатый шлагбаум. Все, как обычно и бывает в таких случаях.

Ночь постепенно начинала сдавать свои права утру. Наступал переход из ночи в день. Время, когда ночные шорохи и таинственные звуки начинают отступать до следующего заката, когда постепенно начинает светать и в сером мареве уже начинают угадываться еще неясные силуэты домов и деревьев.

В предутреннем густом тумане вдоль шлагбаума расхаживал одинокий часовой. Зевая, он встряхивал головой, отгоняя сон. Рядовой Конрад Майер, несший охрану поста, был весьма доволен своим положением. В отличие от других своих сослуживцев он просто отдыхал, неся службу именно здесь. Дело в том, что большая часть его коллег была еще зелеными солдатами-первогодками, которые отправились в армию, и жизни толком-то не зная. Для них все было ново — и муштра на плацу, и изменившийся пищевой рацион, и обмундирование, сидевшее на плечах словно мешок, несмотря на все старания офицеров привести их в соответствующий вид. Эти хлюпики только и знали, что ныть в свободное время. Конрад не принадлежал к их числу. Ему довелось пройти войну с самого начала.

Оказавшись на фронте еще осенью четырнадцатого, он испытал все прелести войны на своей шкуре и не понаслышке знал, что же такое военные действия. Получив пулевое ранение в плечо, Майер надолго оказался в госпитале, а по возвращении в строй остался здесь, в Граунау, расположенном в тылу. Так что свое сегодняшнее положение он не променял бы ни на какое другое. Еще и теперь ему снились эти ужасные взрывы, когда после одного такого прямого попадания в землянку из целого подразделения его товарищей в одно мгновение получилось кровавое месиво, когда и не разобрать было, где и кто. Конрад вздрогнул, отгоняя ужасные мысли.

Ну, ничего, даст бог, он пересидит самое опасное время здесь, в тылу. Поглядев, что к чему, рядовой давно уже понял, что эта война — надолго. И кто здесь одержит верх, никому не известно. Да и, собственно говоря, это не так важно. А важно остаться живым и по возможности здоровым в этой мясорубке. Пусть кто-нибудь другой испытает на себе все прелести войны. Он, Конрад, нахлебался их досыта.

Он отгонял от себя мысли, но против его воли в голову с удивительной четкостью и ясностью лезли воспоминания, картинки из не такого уж далекого прошлого: мерзкий свист, нарастающий до треска, до грохота. Взлетает облако пламени, за ним доски от блиндажа, огромные комья земли… Все разлетается в щепки, все вокруг превращается в ходящую ходуном поверхность, словно в поверхность бурного моря, на котором фонтанами взметаются ослепительно яркие разрывы снарядов. А на тебя обрушивается огненный шквал.