Рондо - Александр Липарев

– Ну, ты загнул! По-твоему, чтобы государством управлять, так и учиться не надо?

– Надо. А моему кто мешал? Да он об этом и не думал никогда. Зачем? Каши налопался, бутылку ханки выжрал – и храповицкого. Все дела. Так у него жизнь и прошла. Кроме войны, конечно. Но воевать-то все воевали. А вот в мирное время… Одно слово – быдло. Нетушки, у меня другой расклад. И пусть точного плана у меня нет, сориентируюсь по ходу. Зато у меня происхождение подходящее: отец – рабочий, мать – домохозяйка. Это раз. Если кончу школу с медалью, то будет ещё один плюс. Потом надо будет вступить в партию.

– А дальше что?

– А дальше полезу вверх. Надёжней всего по партийной линии. И знаешь, как полезу? Неотвратимо. Как танк.

– Говорят, что от трона лучше держаться подальше. Тыква целей будет.

– Кто не рискует, тот не выигрывает. А рискнуть есть ради чего. Выиграю – это значит классная жизнь: зарплата, машина, госдача, продукты со спецсклада, своя медицина, закрытые санатории, а может, даже и поездки за границу. А самое главное – независимость. А если не быть дураком, то риск можно свести к минимуму. Важно зацепиться за первую ступеньку этой лестницы.

– Ты, как Соколов. Для него жизнь – это набор правил игры, и её можно спланировать, если хорошо правила знаешь.

– У Соколова свои правила, у меня свои. Его на гладкую прямую дорогу папочка выведет и ещё долго будет за ручку держать, чтобы он не поскользнулся. А мне самому на эту дорогу выходить. Я никаких правил соблюдать не собираюсь. По правилам до большой цели не дойдёшь.

– И что? Вся эта мура – шмотки там всякие, машина, дача – это всё для тебя большая цель?

– Это всё называется «жить по-человечески». А цель – независимость и свобода. Не мне, а я буду указывать, что и как делать. Вот. Я получу право считаться единицей, а остальные так и останутся нулями.

– Слушай, подклей дочку большого-пребольшого начальника какого-нибудь – и все дела.

– Погоди.

Серёжка оставил Митю и двинулся к киоскам, стоявшим вдоль стены дома. «Про единицы и нули что-то уж больно знакомое, – думал Митя, – где-то я это слышал». Они остановились недалеко от Пушкинской площади, вертикальная вывеска кинотеатра «Центральный» просматривалась сквозь кроны деревьев. От табачного киоска Серёжка нёс пачку сигарет «Лайка» и коробок спичек. Оба неумело прикурили. Вкус табачного дымка, совсем особый, ни с чем не сравнимый вкус Мите понравился. Он мысленно похвалил себя за то, что не закашлялся. Покуривая, Серёжка продолжал:

– Женитьба ради карьеры – это крайний вариант. Всё-таки хочется, чтобы и любовь была. Лучше бы найти какого-нибудь старика… Державина. Чтобы он благословил и уступил место. Ну, в гроб, чтобы сошёл. В общем, посмотрим, как сложатся дела, а то и…

Серёжкин цинизм раздражал, но табачный дурман сглаживал углы и снимал шероховатости.

В первый день нового учебного года Митя узнал, что Катя в их школе больше не учится – её отец, военный, получил новое назначение и увёз семью в Ленинград. Вокруг Мити наступило ненастье и сгустились сумерки. Сумерки потом рассеивались очень долго. Рассеялись, конечно, но оставили память то ли о крупной неудаче, то ли о большой потере.

На улицах и площадях города уже не робко, а весьма уверенно, погуливал ветерок, в струях которого продолжало всё громче и громче слышаться нахальное «Можно!» Одним казалось, что пришла настоящая, а не плакатная свобода, другие называли это разгулом безответственности. В кругу бабы Веры властям твёрдо не доверяли, потому что власть – она власть и есть. И даже к прозвучавшему с самого верха обращению – собирать воспоминания о чёрных днях репрессий – они относились скептически. Они не были против того, чтобы записывать свидетельства очевидцев, но сомневались, что руководство страны эти материалы когда-нибудь опубликует. И тем не менее, люди излагали на бумаге истории своих судеб, истории своих мучений.

С опасениями бабы Веры, что скоро опять закрутят гайки и вернутся плохие времена, Митя не был согласен. Ведь партия признала ошибки, выпустила заключённых. Всё нормально. Он верил в лучшее. Ему очень хотелось верить в лучшее.

И, конечно же, в лучшее хотела верить вся молодёжь. Там, где битые и опытные продвигались недоверчивыми медленными шажками, молодые кинулись бегом, без оглядки, торопясь раскручивать историю. Свои устремления и оптимизм им требовалось как-то выразить и увековечить. И точно так же, как в недалёком прошлом, лет эдак сорок с небольшим назад, молодых повела за собой поэзия. Она собирала толпы у подножья памятника поэту, который в том самом прошлом тоже искренне поверил, побежал вперёд, задыхаясь радостью, рифмами и свободой, а ныне отредактированный, бронзовый стоял на площади своего имени. У постамента без спроса читали стихи, обсуждали стихи, дышали стихами.

Митя от всего этого был далёк, его дорога проходила параллельным курсом. Вольные поэтические сходки под открытым небом он не посещал, только слышал о них то восторженные, то недоумённые рассказы. Для многих стихи под небом выглядели как-то непривычно. Ведь неконтролируемое власть терпеть не станет. Да, неконтролируемое власть не радовало, оно могло нести ей угрозу. И стихи были призваны к порядку. Их не запретили, но для начала убрали с площади, оформив в виде концертов в клубах, на открытых эстрадах и даже в новом дворце спорта. Баба Вера, не жалевшая усилий на поприще культурного и нравственного воспитания Мити, посчитала разумным попробовать обратить внимание подопечного ко всадникам Пегаса и к их творениям. Теперь она могла, на секунду прервав разговор, неожиданно вынуть из какой-нибудь книги билет и вручить его Мите:

– Сходи, тебе будет полезно.

И снова к чертям собачьим летели все планы. Но эти концерты привлекали его своей особой атмосферой.

Обычно на них выделялись четверо: трое парней и девушка. Они читали свои стихи, отвечали на вопросы из зала, пытались это делать остро, демонстрируя независимость, и время от времени, как расшалившиеся котята, небольно покусывали власть. Один из них – такой игольчатый, высокий, худой. Его острый нос, острые скулы и даже тонкие губы вызывали в памяти что-то заострённое. Доброе лицо второго неуловимо напоминало сдобную булочку, хотя не было толстым. Третий был губаст и заметно заикался. Эти трое провоцировали в Мите лёгкую антипатию своей агрессивной напористостью. Вдобавок их не миновал профессиональный порок поэтов – при чтении стихов они трагично подвывали. Мите больше нравилась скуластенькая девушка с тёмной чёлкой, которая выступала, воинственно задрав детский подбородок и глядя далеко за горизонт. Для неподготовленного слушателя её стихи казались сложным переплетением слов, в эти стихи следовало неторопливо вчитываться. Но в авторском исполнении они начинали звучать, как мелодия. Катя любила стихи и посмеивалась над Митей, если он пытался оценивать их… К сожалению, молодая поэтесса тоже изредка слегка подвывала.

О строительстве жилья много писали и говорили. Но, как часто бывает, хорошее дело где-то бурно расцветало, радовало людей, а ни тебя, ни твоих знакомых оно не касалось. Вот и тут – все продолжали жить в коммуналках, а о новостройках лишь читали в газетах да слышали по радио. И вдруг заветный ордер получили Митины соседи по квартире, потом кто-то ещё в подъезде. Новосёлами начали становиться семьи Митиных соучеников. Серёжка одним из первых поменял место жительства и с родителями переехал в Кузьминки. Учебный год заканчивался, переводиться в другую школу не имело смысла, и многие ездили на занятия издалека.