Ни страха, ни надежды. Хроника Второй мировой войны глазами немецкого генерала. 1940-1945 - Фридо фон Зенгер

Я полагал, что 7 февраля, если не будет слишком много задержек в пути, доберусь до этого КП, расположившегося в деревне со странным названием Нью-Йорк. Дорога до самого Сталина была хорошей, но после него движение оказалось затруднено снежными заносами и еще более беспорядочно отступающими итальянскими войсками. С некоторыми сложностями я добрался наконец до пустынной дороги, и какое-то время все шло хорошо. Но за десять километров до цели у моей машины случилась первая за эту зиму поломка. Я остановился пообедать в «сигарном полку» (вооруженном реактивными пусковыми установками). Спустя два часа поломку устранили, и мы смогли двинуться дальше, но, проехав километр, застряли в сугробе. Я пошел обратно, чтобы пригнать тягач, который вытащил нашу машину. Потом спустило колесо, пришлось накачивать запасное. Прошло еще два часа, прежде чем мы продолжили путь по дороге, которая становилась все более пустынной и безлюдной.

Приведет ли эта дорога к цели и окажется ли тыловой КП 24-й танковой дивизии (которой предстояло двигаться дальше) все еще на своем месте? При подъезде к очередному сугробу я проверял его ногой, чтобы избежать неприятностей, когда конец пути уже так близок. Мы доехали до ближайших домов, и я с облегчением узнал, что КП пока не ушел. Но моего сына на месте не оказалось, и потребовалось какое-то время, чтобы его разыскали. Наконец он предстал передо мной, и мы обнялись. За ужином с ним и Гейденом я узнал, что 10 января сын послал мне открытку, в которой сообщал о скором вылете в сталинградский «мешок». Эту открытку я получил только три месяца спустя. В то время я еще не знал, что офицеры до сих пор летают в Сталинград, и считал, что воздушный мост используется исключительно для доставки провианта голодающим частям 6-й армии. Сыну пришлось отправиться в Геттинген на лечение в госпитале, а когда он вернулся, было уже слишком поздно, потому что последний самолет улетел.

Переночевав у него на квартире, я выехал после завтрака. Расставание было тяжелым для нас обоих. Тыловой КП 24-й танковой дивизии по понятным причинам собирался сниматься с места, так как предполагалось «заново формировать» 6-ю армию во Франции. Тем временем наступление русских, развивающееся в юго-западном направлении от Харькова, частично уже перерезало пути отступления между Сталином и Днепропетровском. Опять противник оказался в нашем тылу. Полностью загруженные эшелоны тылового КП 24-й дивизии простояли несколько дней, не имея возможности отправиться в путь.

Я дал им бензина, чтобы они смогли ехать на грузовиках, а взамен получил несколько машин, и наша 17-я танковая дивизия таким образом вновь стала по-настоящему мобильной. Из-за стремительности нашего отступления этот обмен пришлось произвести необычным порядком.

Получая машины из 24-й танковой дивизии, я заметил на них такую знакомую мне эмблему – со скачущей лошадью. Она сохранилась от генерала Бааде и 3-го кавалерийского полка. В Голландии она оставалась со мной в качестве эмблемы пехотного батальона 22-го кавалерийского полка, который был когда-то подразделением 3-го кавалерийского полка. Потом я расстался с кавалеристами, а они сохранили эту эмблему, когда формировалась 24-я танковая дивизия. В то время мне отказали в просьбе командовать ею. Теперь, когда я видел эту эмблему на машинах в своей дивизии, она напоминала мне о той бывшей кавалерийской дивизии, множество солдат которой сгинули в руинах Сталинграда.

В течение первой половины февраля 1943 года было больше маршей, чем боев. Моя дивизия подчинялась теперь непосредственно 1-й танковой армии. На северо-востоке противник прорвался в зоне ответственности 19-й танковой дивизии, и передо мной была поставлена задача отбросить его. Противник прошел до Никторовки.

9 февраля я начал охватывающий удар на этот населенный пункт силами трех пехотных батальонов. Войскам пришлось пройти по глубокому снегу и перекрыть подход к нему с юга, неся при этом значительные потери. Захватить его предстояло на следующий день.

Я выехал со своего КП на линию фронта. Стоял ясный холодный зимний день. Как часто бывает, звуки боя поглощались ледяным холодом и глубоким снегом. В одном месте мне сказали, что дальше я проехать не смогу, поэтому пришлось преодолеть высоту пешком. Никторовка находилась в двух километрах и занимала господствующее положение на другом холме с плоской вершиной. Я видел дым и разрывы снарядов. По мере продвижения вперед разрывы становились все громче. Саперы расчищали минные заграждения возле моста. Какое-то время я двигался по узкому проходу, расчищенному на минном поле. Мимо нас тянулась вереница низких узких саней, загруженных безразличными ко всему ранеными.

Я взобрался на холм, чтобы добраться до той части периметра поселка, которая была в наших руках. Полевой КП расположился в одном из домов, захваченных накануне. Перед ним лежали свезенные сюда тела убитых. В свете утреннего солнца они казались вздутыми. Я перешагнул через них и вошел в темное помещение с низким потолком, заполненное людьми. Единственными предметами обстановки оказались два висевших на стене телефона, возле которых хлопотали офицеры. Из темных углов доносились тихие стоны раненых, занесенных сюда с улицы. Солдат-резервист разливал из большого термоса суп.

Самый передовой батальон с боем продвигался вперед в сопровождении трех танков и, кажется, отвоевал несколько сот метров. Я последовал за ним по пятам, взяв с собой другой батальон, чтобы направить его за Никторовку, как только мы ее займем. Третий батальон обеспечивал прикрытие с юго-востока. Для атаки я заручился поддержкой нескольких батарей 13-й танковой дивизии, на участке которой мы вели бой. Были некоторые вполне преодолимые трудности, которые состояли в том, что точка наводки должна была размещаться чуть дальше, чтобы согласовывать огонь с развитием атаки.

С помощью трех танков атака успешно развивалась от дома к дому вдоль прямой и безлюдной деревенской улицы. Артиллерия, как таковая, молчала. Доносились приглушенные разрывы снарядов из танковых орудий и противотанковых пушек. Пули свистели со всех сторон.

Улица имела странный вид. Перед каждым домом лежали 5-10 русских, только что убитых, некоторые с развороченными внутренностями и проломленными черепами. Поскольку их кровь была еще теплой, на холодном утреннем солнце от тел поднимался пар. Один русский так отчаянно отстреливался во все стороны, что к нему невозможно было приблизиться. В конце концов он был убит трассирующей пулей и упал на спину. Его одежда горела, и языки пламени добрались до подсумков с боеприпасами, которые взрывались и разлетались во все стороны. Другой, прижавшийся к стене дома, получил прямое попадание из танкового орудия, и его размазало по стене, как раздавленную муху. Посередине улицы лежала рука. На ней не было видно ни раны, ни крови, кисть была маленькой и серой.

Некоторые тела лежали со вчерашнего дня, окоченевшие на морозе. Кто-то лежал лицом вниз со странно вывернутыми конечностями. Одна негнущаяся нога нацелилась прямо в небо. Другие солдаты устроились умирать лежа на спине, раскинувшись, как на пляже.

Гренадеры очищали дом за домом, собирая пленных, многие из которых из-за ранений, полученных в рукопашном бою, были не в состоянии передвигаться. Убитых русских оставляли там, где они лежали. Пленных сводили на полевой КП, где они ложились рядом с убитыми немцами. Неизвестно откуда, как это часто случается у русских, появилась какая-то женщина и начала перевязывать раненых, не обращая внимания на то, что они пленные. Я на секунду остановил взгляд на этой картине. Один русский был ранен в обе глазницы, и его голова представляла собой большой окровавленный обрубок. Он стонал оттого, что раны его замерзали. Другие ухмылялись. То там, то здесь я замечал улыбки. Они жадно глотали суп, от которого на сильном морозе шел такой же пар, как и от открытых ран живых и мертвых.