Тайна заколдованной крипты - Эдуардо Мендоса

Эта грустная речь, итог моих скитаний по миру, не помешала мне почувствовать, что воздух стал более разреженным и пыльным и что откуда-то из глубин коридора, по которому мы двигались, доносится, усиливаясь, запах не то бриллиантина, не то лосьона после бритья. Я подумал, что надо быть начеку, что впереди наверняка засада, и вынул из сумки молоток, которым запасся на случай, если придется защищаться. Чтобы достать его, мне пришлось выпустить руку девочки, а когда я снова хотел взять ее, то ухватил лишь пустоту. Мимоходом замечу, что пистолет в той ситуации был бы намного полезнее молотка, но приобрести оружие легальным путем я не мог: нет разрешения на его ношение. А на черный рынок для меня путь закрыт, ведь цены там в последнее время просто сумасшедшие, и все потому, что слишком много развелось террористов.

Сначала я подумал, что девочка за это время ушла вперед, и попытался ускорить шаг, чтобы догнать ее. Но ноги мои отяжелели, и каждый шаг давался с трудом. Я почувствовал легкую тошноту (однако отнес ее на счет того батона колбасы, что проглотил в трапезной) и довольно приятное головокружение. Потом вдруг упал, но поднялся и снова пошел вперед… вперед… вперед… и вскоре мне уже казалось, что я всю жизнь только и делал, что шагал по этому бесконечному коридору. А спустя еще какое-то время я заметил вдали зеленоватое свечение, и мне почудилось, что кто-то произнес: „Эй, ты, чего ждешь?“ И я пошел на этот голос и на это свечение, хотя больше всего мне хотелось сесть на пол и не двигаться. Но голос призывал меня не отступать, и это был голос Мерседес — наверное, ей нужна была моя помощь. Шагать было очень трудно, и пришлось оставить сумку и молоток. Не знаю, как я не сбросил с себя и не оставил вместе с сумкой и те жалкие лохмотья, что были на мне. Неожиданно раздался резкий свист, от которого мои барабанные перепонки едва не лопнули, а когда я хотел закрыть уши ладонями, то понял, что не в силах поднять рук.

„Иди, не останавливайся!“ — повторял голос Мерседес, а я твердил про себя: „Не слушай, несчастный! Не поддавайся! Это всего лишь галлюцинация: коридор заполнен эфиром. Будь осторожен: это галлюцинация!“ — „Все вы так говорите, — смеялась Мерседес. — А потом, свиньи, ведете себя так, будто и нет никакой галлюцинации. Иди сюда, пощупай эти спелые дыньки и тогда решай, привиделась я тебе или нет!“

И ее фигура, теперь уже отчетливо видимая в наполнявшем крипту зеленоватом свете, призывно тянула ко мне руки, которые были лишь ненамного длиннее плодов той восхитительной бахчи, на которую приглашала меня Мерседес.

— Только мираж, — сказал я ей, — мог бы догадаться, что именно более всего привлекает меня в тебе, Мерседес.

— И что с того? — заявила Мерседес, не уточняя, к чему относится ее замечание. — Какая разница, если это помогло тебе найти путь, с которого ты сбился?

И уже другой голос произнес из темноты позади меня:

— Хотя обман продлится недолго, голубок!

Я хотел повернуться и посмотреть, кто мне угрожает, но Мерседес обхватила меня и сжала в объятиях, лишив последних сил, как Бенгоэчеа обездвиживал Тарреса во время поединков в клубе „Ирис“[19], и воли к сопротивлению, но отнюдь не воли к продолжению рода человеческого, что я и готов был продемонстрировать.

— Кто здесь? — почти прошептал я, помертвев от страха.

И тут из своего укрытия вышел огромный, богатырского сложения негр. Кожа его глянцево блестела, а из одежды на нем были только плавки. Пользуясь тем, что я не мог сдвинуться с места, негр подошел ко мне, похлопал по ягодицам и с откровенной издевкой произнес:

— Я тот самый негр из тропической Африки[20], — он оттянул резинку плавок, отпустил ее, так что она звучно щелкнула по тугому блестящему животу, — и сейчас продемонстрирую тебе многочисленные возможности этого необыкновенного продукта.

— Я не гей! — завопил я, прибегая к современной терминологии. — У меня есть проблемы — а у кого их нет? — но я не тот, за кого вы меня принимаете. Вы не подумайте, я ничего не имею против геев, я только осуждаю использование данного варваризма, в то время как в нашем языке существует огромное количество вполне подходящих синонимов. Лично я усматриваю в этом феномене не только преклонение перед иностранщиной, но и некую стыдливость, не позволяющую называть вещи своими именами.

Но негр достал из плавок книжечку карманного формата, раскрыл ее и начал читать монотонным голосом. Прочитав отрывок, подвел итог:

— В каждом из нас есть доля двусмысленности, величина которой напрямую связана с личностными качествами того или иного индивида, — негр засунул книжечку туда, откуда достал, — и мы должны научиться относиться к этому спокойно. Тут нечего стыдиться, но и гордиться нечем. К примеру, то, что болтают о неграх, — он указал на то место, где под эластичной тканью плавок угадывались очертания книжки, — это чистой воды культурный стереотип.

— Ну, хватит! — заявил я, не без сожаления высвобождаясь из объятий Мерседес. — Я не знаю, галлюцинации вы или нет, но дешевому психоанализу я себя подвергать не позволю. Я явился сюда распутать одно дело и этим сейчас буду заниматься, не дожидаясь вашего на то соизволения.

И я бросился в другой конец крипты в поисках выхода. Я бежал и думал о том, где сейчас может быть девочка. Что, если она, бедняжка, бродит одна по коридорам лабиринта? И вдруг я пребольно ударился обо что-то горизонтальное и очень твердое. Удар привел меня в чувство, если считать, что до этого я пребывал в беспамятстве. Приглядевшись, я увидел, что налетел на низкий стол на железных ногах и с мраморной столешницей, чем-то напоминавший прилавок рыбной лавки. На столе можно было различить нечто неподвижное и малопривлекательное — проще говоря, труп. Я отскочил в сторону и отвел глаза от стола — решил, что, избавившись от одной галлюцинации, попал в лапы к другой, гораздо более неприятной. Бросив искоса взгляд на стол, чтобы посмотреть, там ли еще труп, я, к отчаянию своему, убедился, что он никуда не делся. Более того, я с ужасом увидел, что это тот самый вездесущий швед, которого я накануне оставил сидящим в кресле в доме моей сестры. Тело шведа, прежде крепкое и налитое, выглядело обмякшим, рыхлым и белым, как вываренное мясо. В довершение всего из-под стола послышались приглушенные всхлипывания. Я нагнулся и увидел там собственную сестру, сжавшуюся в комочек, зареванную, неумытую, непричесанную, в грязной ночной рубашке с огромным вырезом, босую и ненакрашенную.

— Как ты оказалась в этом ужасном месте? — спросил я, тронутый ее неподдельной скорбью.

— Ты сам меня в это втянул, — всхлипнула сестра. — Я горя не знала, пока тебя держали в сумасшедшем доме. Мама всегда говорила, что ты…

— Притормози, дорогая! — оборвал я сестру. — Не все, что говорила мама, нужно считать непреложной истиной. Если бы это было так, нам с тобой в жизни пришлось бы намного легче. Но ни рассудок, ни наш с тобой собственный опыт не подтверждают мамину правоту.