Тайна заколдованной крипты - Эдуардо Мендоса

— О школе, где учится ваша дочь.

— Ах да. Так вот, мы, как я упоминал, много спорили, но поскольку моя жена — женщина, а я мужчина, то ей пришлось уступить. Таков закон природы. Школа монахинь-лазаристок в Сан-Хервасио, на которой я в конце концов остановил свой выбор, потребовала от нас двойной жертвы: нам пришлось, во-первых, расстаться с нашей дочуркой (это школа-интернат, и исключений ни для кого не делают), а во-вторых, платить ежемесячно довольно крупную сумму, что для нас весьма обременительно. Однако учат там прекрасно, и мы не жаловались, хотя, видит Бог, расходы были непосильные. Так прошло несколько лет.

Он описал рукой в воздухе несколько кругов, словно показывая, как движутся по циферблату, отмеряя время, стрелки часов, или словно перелистывая невидимые страницы своей скучной семейной саги.

— Все шло хорошо, — продолжил он, убедившись, что ничего такого не произошло, — до того дня, как в одном из медицинских журналов, которые мне присылают бесплатно, я прочитал статью, посвященную прогрессу стоматологии. В статье говорилось, в частности, о достижениях немцев в этой области. Опустим технические детали. Скажу лишь, что мне втемяшилось в голову приобрести электрическую бормашину и избавиться от старой, педальной, которой я пользовался уже много лет и которая, замечу кстати, не приводила в восторг моих пациентов. Я обращался во все банки с просьбой о кредите, но его мне нигде не дали, и я вынужден был обратиться к другим финансовым структурам, которые требовали за свои ссуды куда более высокие проценты. Подписал векселя, заказал бормашину. Но инструкция к ней была на немецком языке. Опробовав бормашину на пациентах, я потерял нескольких из них. Сроки выплат подходили слишком быстро, я не успевал набрать нужную сумму, пени росли, и мне пришлось брать новый кредит, чтобы платить проценты по старому.

Одним словом, я безнадежно увяз. Я не покончил жизнь самоубийством, не совершил этого трусливого шага лишь потому, что я католик, и еще потому, что на мне лежит ответственность за семью. Меня ждали тюрьма и бесчестье. Мысль о том, что моей жене придется работать, приводила меня в ужас. Я не пытаюсь вызвать сочувствие, я только хочу, чтобы вы поняли, в какое положение я попал и как себя чувствовал.

Однажды утром в мой кабинет вошел очень солидный, хорошо одетый человек. Я подумал, что он принес постановление о конфискации имущества или, того хуже, повестку в суд, но оказалось, что посетитель не имел никакого отношения к органам правосудия. Он назвался финансистом, хотя имени своего не открыл, и проявил изрядную осведомленность в моих делах. Сказал, что может мне помочь. Я хотел поцеловать ему руку, но незнакомец поднял ее, вот так, и я только втянул губами воздух. Он спросил, правда ли, что моя дочь учится в школе в Сан-Хервасио. Я ответил, что правда. Он спросил, готов ли я оказать ему услугу и умею ли хранить секреты. Поклялся, что девочка нимало не пострадает. Я был, что называется, между молотом и наковальней. И согласился сделать то, о чем он просил. Позапрошлой ночью он привез нашу дочь домой. Она была очень бледная. Мы подумали даже, что она мертва, но тот сеньор уверил, что ничего страшного с ней не произошло, что он просто дал ей очень сильное успокоительное и это часть его плана. Он вручил мне коробочку с капсулами, содержимое которых девочка должна была вдыхать каждые два часа. Я врач и сразу понял, что в капсулах эфир. Я хотел разорвать договор, но он в ответ разразился сардоническим смехом. Вот примерно таким: „Xa. Xa. Ха“. „Раскаиваться поздно, — сказал он. — Ваши векселя у меня в руках, и я опротестую их при малейшей попытке неподчинения с вашей стороны. Дело уже вышло за те границы, которые обозначены Уголовным кодексом. Ни вы, ни ваша жена, ни даже ваша дочь не избежите судебного преследования, если не будете четко выполнять мои приказания“. И вот так, напуганные и не имеющие возможности что-либо изменить, мы провели последние два дня, отравляя нашу дочь и ожидая, что в любую минуту на нас обрушится карающий меч правосудия. Нынче вечером тот сеньор явился снова и потребовал отдать ему девочку. Мы завернули дочь в простыню и положили в багажник его машины. Это, как вы утверждаете, вы сами видели. Вот и все.

Дантист замолчал, и его тело снова начало содрогаться от рыданий. Жена поднялась со своего кресла, подошла к окну и принялась рассматривать чахлые герани на крохотном балкончике. Когда она заговорила, голос ее, казалось, шел откуда-то из желудка.

— Ах, Плуто! Не в добрый час я вышла за тебя замуж. Ты всегда был честолюбцем без воли к победе, тираном без величия и сумасбродом без обаяния. В мечтах ты заносился высоко, а в жизни ничего не мог добиться. Ты не дал мне ни крохи из того, что я от тебя ждала. И чего я не ждала, тоже не дал, хотя и за это я была бы тебе благодарна. Я была способна на многое, но тебе была нужна лишь моя покорность. С тобой я не пережила не только страсти, не только нежности, не только самой любви — ты не дал мне даже спокойствия и уверенности в жизни. Если бы я так не боялась одиночества и нищеты, я бы уже давно от тебя ушла. Но то, что случилось сейчас, стало последней каплей. Найди адвоката, и мы разведемся.

И она вышла из гостиной, не обращая внимания на мужа, который, казалось, утратил дар речи. Мы слышали, как она удалялась по коридору. Потом громко хлопнула дверь.

— В ванной заперлась, — сказал расстроенный муж. — Она всегда так поступает, когда с ней случается истерика.

Я считаю за правило никогда не вмешиваться в чужие семейные дела, поэтому встал, собираясь уйти, но дантист обеими руками схватил меня за плечо и заставил сесть. Мы услышали, как полилась вода из крана.

— Вы мужчина. Вы меня поймете. Женщины — они такие: ты даешь им все готовенькое, а они жалуются. Ты им во всем потакаешь, а они продолжают жаловаться. Мы отвечаем за все, мы принимаем решения. А они выносят приговор: если у тебя все получается, тебя никогда не похвалят, но если ты дал в чем-то промах — тебе конец: ты тряпка, слюнтяй, ничтожество. Матери забили им головы ерундой. Каждая мнит себя Грэйс Келли. Впрочем, вам, разумеется, не понять, о чем я толкую. Вы слушаете меня равнодушно. Вы, судя по всему, принадлежите к тем счастливцам, которым живется легко. Вам не нужно ни о чем заботиться. Не нужно отдавать детей в школу, не нужно водить их к врачам, не нужно одевать их и кормить, вы выбрасываете их голыми на улицу — и живи как знаешь. Вам все равно, сколько детей иметь — одного или сорок. Они ходят в лохмотьях, не бывают в театрах и на концертах, не отличат на вкус говяжью вырезку от вареной крысы. Вас не задевают экономические кризисы. При отсутствии статей расходов вы можете все доходы направлять на то, чтобы опускаться как можно ниже, и никто не потребует от вас отчета. Если вам не хватает денег, вы устраиваете забастовку и ждете, пока правительство достанет вам каштаны из огня. Вы старитесь и, поскольку за всю жизнь не скопили ни гроша, кидаетесь в объятия социального страхования. А между тем кто обеспечивает экономическое развитие? Кто платит налоги? Кто поддерживает порядок в стране? Не знаете? Мы, сеньор мой! Мы, дантисты!

Я заверил его, что он совершенно прав, пожелал спокойной ночи и ушел — было уже поздно, а мне нужно было разгадать еще несколько загадок. Идя по коридору к двери, я услышал плеск воды — должно быть, он доносился из ванной.