Отдам осла в хорошие руки... - Марианна Гончарова

Я взяла кота на руки, твердо помня, что болеть надо за наших. Но это умом. А телом… Ну вы помните… То есть сердцем… Словом, сидим мы с котом, смотрим. Наши все гордые и в белом, у нас в стране все сейчас, которые гордые, они обязательно в белом. Мои же в красных кофточках и черных штаниках, не очень хорошее сочетание цветов, скажу я вам. Но зато немаркое. А белое ведь, если испачкать, так потом не ототрешь и очень видно… И такой неопрятный вид у этих в грязно-белом потом, если испачкаться…

Пока я так размышляла, наш, который гордый и в белом, бежал-бежал, шлепнулся и стал ойкать — давить на жалость. А я прямо разозлилась, ну что же он — большой такой уже, а прикидывается. Потом дяденька в полосатом, главный по футболу, судья руками маханул и назначил этот, ну штрафной. Сколько смотрю футбол, столько жду, что как скажут «штрафной», так тут же бокал хрустальный вынесут на подносе и заорут: «Пей-да-дна! Пей-да-дна!» А тут просто один футболист, мой, в красной кофточке, убегает в сторонку, немного разминается — болтает ногами туда-сюда, потом поправляет носки свои длинные и как даст ногой по мячу. Мой кот как раз к этому времени, к штрафному, развеселился, разыгрался и стал ловить мяч. Мой в красном ударил ногой по мячу, мой кот ударил лапой по экрану, туда, куда мяч покатился, и еще один мой с подачи моего кота головой вколотил мяч в сетку наших ворот. Го-о-о-о-ол!!!

— Ты смотришь?! — грозно зазвонил телефон.

— А как же! Конечно, смотрю!

— Смотри мне, смотри!

Тут я вспомнила, что мне же надо болеть не за моих, а за наших. (А подлая мыслишка проскочила, что мои и без меня справятся.)

Опять мой, такой неугомонный, уже без помощи кота отдает мяч моему, и мяч летит выше ворот. Ну так это же потому, что я болею за наших. Хотя стала страшно волноваться за моих.

Сижу, и душа не на месте — разрываюсь!

Наши приуныли чего-то, мои, наоборот, оживились, бегают такие ладненькие, проворные, и один из моих, как в средневековом поклоне, — бумс! — эх, недоглядела, а у наших-то оказались ворота совсем пустые — го-о-о-ол!!! Два — ноль в пользу моих! Хе-хе!!! — потирали мы с котом лапы.

— Ты чем там занимаешься?! — опять зазвонил телефон.

— Футбол смотрю…

— Ты хоть переживаешь?!

— Еще как переживаю! А ты меня не отвлекай! Пока я тут с тобой разговариваю, нашему в белом врезали мячом по кумполу!

Наш — шлеп! — и прилег. Лежал-лежал неподвижно… Ох, думаю, сейчас телефон звонить будет опять! Тренер в очках что-то дико заорал, руками замахал, мол, вставай и иди! Вставай и иди! И знаете что? Наш медленно встал и пошел, прямо как Лазарь какой-то совсем. Правда, очень изгваздался, пока валялся! И кофточку испачкал, и шортики, и носки! Я говорила, говорила… Тоже мне вырядились в белое! Теперь бегают замурзанные, никакого победного и гордого вида…

Пока я возмущалась, судья этот полосатый пальчиком помахал нашему, вытащил из карманчика и показал ему какую-то бумажку желтого цвета. Может, номер телефона… Или визитка доктора… Не знаю. Но этот наш футболист был страшно недоволен, очень был огорчен почему-то. Может, дорого ему было к этому доктору, что ли… Нет, ну этот судья, ну как ему не стыдно?! Мальчик, видимо, издалека, потому что негр. Без мамы, без папы… Холодно ему опять же… Никакой жалости. И пока я сочувствовала одинокому динамовскому африканцу, наш забивает гол моим аккурат под перекладинку. Нет, ну это вообще!

Мои, конечно, забегали, засуетились, мяч отбирают, и что? И ничего! Мы с котом прямо извелись оба, но наконец на сороковой минуте опять с подачи моего, который уже вначале бил, когда я еще про водку подумала, мой еще один забивает гол головой. Ф-ф-у-у-у… Этот вот парень, который все время мячик катит, чтоб его потом забить, ну он такой силач! Умеет подавать. Прямо как моя бабушка. Она и готовить умела вкусно как никто, но уж подавала так подавала!!! Прямо как мой вот этот! Я даже имя запомнила этого казака — Гиггз!

В перерыве мы с котом пили успокоительные капли и выслушивали упреки по телефону.

Во втором тайме мы с моими подустали. Да и наши совсем увяли. Лупят по штангам, падают, и почему-то только в тех местах, которые такими белыми полосочками обрисованы, кривятся и стонут — хотят, чтоб их полосатый пожалел, а других чтоб наказал. Нет, ну разве не детский сад? Мяч руками хватают. Что, можно?! Нельзя! Я уже грамотная, я сколько футбольным талисманом у нас в семье — я уже знаю, что в футболе нельзя мяч руками! Как почему? Да потому что он — грязный же!!!

После того как мой опять забил нашим, я отключила телефон. Что мне выслушивать, когда уже четыре — один. Я, конечно, для очистки совести еще поволновалась за наших, и тогда наш отправил мяч в угол моих ворот. Ну и все. Повозились немного, побегали туда-сюда, и раздался финальный свисток.

Мои выиграли у наших: четыре — два.

Ой, что я выслушала!!!

Конечно, все вокруг были уверены, что это я во всем виновата, что, если бы не путалась в своем выборе, как обезьяна в парламенте, матч прошел бы лучше. А то футболисты сами не знали, что делали.

А я им ответила, что, если будут грубить, я больше никогда не буду футбол смотреть. Лучше пойду кота покормлю, похудел от волнения, маленький мой…

— Кис-кис-кис! Зида-а-ан! Кис-кис! Кушай, Зидан, кушай, Зиданчик дорогой, кушай, киса…

Манюня очень любила Пушкина. И мужа Фиму. Но разною любовью.

— Фимуля, — предложила Манюня на их с Фимой свадьбе, — поедем в свадебное путешествие в Ленинград. Пойдем на Мойку, двенадцать… А?

Фима по натуре был философ. Он не умел конкретно отвечать на вопрос. Он умел его обсуждать. Вопрос поездки обсуждался несколько лет.

Манюня звонила маме:

— Мы завтра едем!

Назавтра она звонила снова:

— Мы уже не едем…

Еще через несколько лет после рождения Ларочки, а потом и Мишки они наконец взяли билеты в Ленинград. Но Фима заболел.

— Мы снова не едем, — звонила Манюня родителям, — у Фимы радикулит…

Но однажды, перед очередной проверкой на предмет подпольного шитья верхней мужской одежды, предупрежденный заранее Фима, разнося по знакомым отрезы, вдруг взял и обиделся.

— Хватит! — вскричал он голосом трагика. — Свободы! Надоело! Надоело слышать условный стук! Надоело говорить пароль! Ехать! К маме!

Фимина мама жила в Израиле.

— Только после Ленинграда! — отрезала Манюня.

Ничего не оставалось делать. Фиме пришлось согласиться.

Была суббота. На Мойку, 12 пришли рано утром. В арке при входе в музей Пушкина висело объявление: «Музей закрыт на реконструкцию до 1987 года».