Конокрад и гимназистка - Михаил Щукин

— К черту подводу! — кричал Гречман, увидя Степана, который распутывал вожжи, — все в седло!

Был Гречман страшен и взведен, как курок револьвера. Под пшеничными усами — злобный оскал, из которого только что искры не летели. На сапогах — шпоры. Сбежал с крыльца по ступенькам, и толстые плахи под ним шесть раз звучно цокнули.

Десять полицейских на конях сорвались с места, и глухой стук копыт покатился вдоль улицы. Белесое облачко пара взлетало над ними и тут же растворялось бесследно. Прохожие замедляли шаги, останавливались и подолгу с тревогой смотрели вслед.

До усадьбы в Татарской слободке, стоящей чуть на отшибе, в конце узкой и кривой улочки, долетели быстро. Гречман осадил коня возле глухого заплота, один из полицейских сунулся в ворота, но они оказались заперты. Тогда Гречман подтолкнул коня вплотную к заплоту, высвободил ноги из стремян и встал на седло, с него — на заплот и тяжело спрыгнул внутрь ограды. Вытащил толстенный березовый запор и распахнул ворота, успев краем глаза окинуть усадьбу: крепкий, осадистый дом, высокое крыльцо с резными балясинами, в глубине — хлев, скотный двор, конюшня — все под одной крышей. Подчиненные у Гречмана хлеб зря не ели, и каждый знал свой маневр: двое забежали на зады усадьбы, двое взяли под прицел окна дома, один махом вскарабкался на крышу, еще один остался в ограде, а остальные ломанулись в дом.

Жалобно задребезжало опрокинутое в сенях ведро, с глухим стуком распахнулась дверь. Гречман первым проскочил темные сени, влетел в дом и первое, что увидел — огромного рыжего кота, который крутящимся шаром мелькнул перед глазами, взмыл с пола на печку и уже оттуда, сверху, заорал таким душераздирающим гласом, будто на дворе стоял разгульный март. Не задерживаясь, Гречман кинулся в горницу — пусто. Из горницы — в боковую комнату. И — замер. Прямо посреди комнаты лежал на полупустой гроб, точно такой же, как возле ресторана Индорина: снаружи обитый голубым бархатом, а внутри — белым атласом. Крышка гроба стояла отдельно, аккуратно прислоненная к стене.

«В аккурат попали, не ошиблись, только, кажется, поздновато», — подумал Гречман и, не оборачиваясь, левой рукой сделал знак. Подчиненные без слов его поняли: сноровисто взялись проверять все углы и закутки в доме, распахнули широкий и длинный сундук, окованный узкими полосками железа, осмотрели печку, даже внутрь заглянули, отодвинув заслонку, сдернули цветастые половики, открыли крышку, залезли в погреб — нигде никого даже не маячило.

Дом словно вымер.

Да не может такого быть!

Гречман осторожно двинулся по кругу. И вдруг замер возле посудного шкафа в горнице. Открыл застекленные створки, оглядел небогатый набор посуды и насторожился. Три маленьких рюмки на тонких ножках лежали на боку. Остальные стояли, как и должно, в уголке, а эти три упали и откатились в сторону. Значит, кто-то шкаф двигал? Гречман неслышно отошел и насторожился еще больше: сам шкаф широченный, а полки совсем узкие — почему так? Опустил глаза вниз и увидел узенькую полоску пыли на половице. Сама половица чистая, даже светится желтоватой краской, а рядом со шкафом — пыльная полоска: будто его сдвинули с места, а назад поставили не совсем точно.

Гречман снова дал знак, и двое дюжих полицейских дружно навалились на шкаф, но тот откатился от стены так легко, словно был невесомый. Оказывается, стоял на хитро запрятанных колесиках. Но это уже не имело никакого значения, потому что главная хитрость оказалась не в колесиках: с внутренней стороны шкафа была сделана большая овальная выемка, вполне достаточная, чтобы в нее мог поместиться человек. И человек там стоял. Его худое, вытянутое лицо блестело от крупного пота, черные глаза с кровяными прожилками на белках испуганно метались, но рука с револьвером была тверда, и темный кругляшок ствола примеривался Гречману точно в лоб.

— Дернешься — стреляю, — с негромким нутряным выдохом предупредил человек, а после паузы добавил: — И скажи своим, чтобы пугачи на пол поклали.

Гречман держал револьвер в опущенной руке и прекрасно понимал, что вскинуть он его не успеет. По затылку прокатился колющий холодок — так у него всегда случалось в критических ситуациях. И этот колющий холодок всегда подсказывал ему верный выход.

— На пол оружие! — заорал он, оборачиваясь назад. — На пол клади! Я сказал: на пол, скоты!

И в тот же миг, не поднимая револьвера, выстрелил в пол. Звук выстрела в небольшой комнате прозвучал оглушительно, но Гречман даже его не услышал, мгновенно кувыркнувшись через голову под ноги неизвестному, который тоже успел выстрелить, но чуть-чуть опоздал — пуля только сбила шапку с Гречмана. Не поднимаясь с пола, обеими руками, — за голенища добротных яловых сапог, рывок — тело противника глухо состукало о половицы, а уже в следующее мгновение железный кулак полицмейстера взметнулся, опустился, еще раз и еще. Подоспевшие помощники вздернули с пола окровавленного человека с безвольно мотающейся головой, оттащили на середину комнаты, посадили на стул, завернули руки.

— Рожу ему оботрите, — враз осипшим голосом приказал Гречман, тяжело поднимаясь и вытирая рукавом шинели пот со лба.

Притащили ковшик воды, плеснули, обтерли тряпкой. Из разбухших, кровящих губ торчали обломки передних зубов — крепко приложился полицмейстер своим кулаком.

— Ну, голубь сизый, — Гречман наклонился над бедолагой и тряхнул за плечо, — рассказывай…

Из горла избитого донеслось неясное бульканье.

— Ладно, прокашливайся, — смилостивился Гречман, — я подожду, теперь нам не к спеху. Давайте его в участок, а здесь все обыскать, только тихо, без шума — засаду оставим.

В конюшне обнаружилась гнедая тройка, а на чердаке — оружие из магазина Порсевых.

10

Снег плыл с неба тихо-тихо, словно был завороженный. Николай Иванович, запрокинув голову, ловил ртом снежинки и радовался, громко гулил, как делают это совсем махонькие дети. Топтался, поворачиваясь в разные стороны, возле угасающего костра и размахивал руками, не обращая никакого внимания на Васю-Коня и Анну. Лошадь косила большим карим глазом, и в нем выпукло отражался Николай Иванович — круглый, пузатый, с маленькими ручками и ножками.

«И не раскусишь сразу — какое зернышко в этом семечке, — неспешно думал Вася-Конь, глядя на Николая Ивановича, с которым так странно и неожиданно его свела судьба. — И чего он такого в этот раз для меня задумал?»

Но Николай Иванович все это время, пока они сидели в лесу и пережидали тревогу, поднятую у гостиницы «Метрополь», ни словом не обмолвился о том, зачем ему в этот раз понадобился Вася-Конь; он вообще вел себя так, словно впал в детство. Анна, приютившись в передке саней, неслышно точила слезы, горюя о своей судьбе и страшась будущего.

А неяркое солнце между тем все быстрее скатывалось на запад, и, как только оно подожгло верхушки сосен, так сразу же по земле поползли быстрые тени, вытягивая следом за собой густые зимние сумерки.

Николай Иванович, будто встряхнувшись, перестал мельтесить у костра и приказал: