Московские французы в 1812 году. От московского пожара до Березины - Софи Аскиноф

Французская армия покидает Москву

Части, одна за другой, начали покидать истерзанный город с 7/19 октября, предоставляя многих несчастных русских и французов, разоренных и растерянных, их участи. Словно желая в последний раз бросить вызов царю Александру I, Наполеон приказал снять большой крест с колокольни Ивана Великого в Кремле. Для москвичей это стало последним оскорблением. Шевалье д’Изарн очень сожалел об этом акте вандализма, совершенном его соотечественниками. «Французы, – с горечью объяснял он, – были поражены видом этих золотых куполов. Кто-то сказал им, что большой крест, венчавший колокольню Ивана Великого, сделан из чистого золота; жадность побудила их его похитить». Но являлось ли это истинной причиной? Или, скорее, данным шагом Наполеон желал еще раз унизить русских, столь преданных православию? То, что в дальнейшем некоторые пытались перехватить золотой крест, продать его и разбогатеть, – это вполне возможно. Русская примета гласила, что пока крест остается на колокольне Ивана Великого, французы не войдут в Москву. «Правдива эта примета или нет, – пояснял шевалье д’Изарн, – было приказано похитить крест, чтобы оправдать приход французов в Москву». Без сожаления выполнив это, император присоединился к своей армии в Калуге, городе, расположенном приблизительно в 180 километрах к юго-западу от Москвы171.

После его отъезда эвакуация осуществлялась медленно, в мрачной и тяжелой атмосфере и сопровождалась несколькими инцидентами. Во вторник, 10/22 октября, около 16 часов французские войска еще находились в Москве – они жгли артиллерийский парк, расположенный возле гульбища Первого мая. Жители были перепуганы, ожидая возвращения пожаров и грабежей. И действительно, банды мародеров воспользовались случаем, чтобы разграбить соляные склады. В ночь с 23 на 24 октября, около четырех часов утра, москвичи услышали серию взрывов, которые посеяли панику среди населения. «Взрыв был столь страшным, что женщины прежде срока разрешались от бремени, – рассказывала г-жа Фюзий, несколько преувеличивая, – другие сходили с ума, а дети умирали от страха и контузии. Тем же манером хотели уничтожить все, что осталось от города. Но в нем сохранились еще 350 каменных домов, и, к большому счастью, на это не хватило времени». Взрывы произошли в Кремле, заминированном французскими войсками непосредственно перед их уходом из города. Сила взрывов такова, что башня, стоящая возле Боровицких ворот, была полностью разрушена. Взлетели на воздух Арсенал и Никольские ворота172. Выдержало взрывную волну только стекло, защищающее икону святого Николая. Это было настоящим чудом; во всяком случае, москвичи в этом убеждены.

Едва французская армия с шумом и громом выбралась из Москвы, в город тотчас вступили казаки. А они никогда не отличались особой нежностью! «Скоро появились первые казаки, – рассказывал шевалье д’Изарн, – за которыми следовало множество крестьян, искавших отставших от французской армии; многих они нашли на улицах, во дворах, в домах и безжалостно перебили их или бросали живыми в ямы с нечистотами, как сами французы поступали с их ранеными из госпиталя Воспитательного дома, которых, по мере того как они умирали, сбрасывали в колодцы во дворе». Можно себе вообразить этот кошмар! Эти люди безжалостно мстили французским солдатам, в большинстве своем раненым при Бородине, которые не смогли последовать за Наполеоном в его отступлении. Сколько всего их было? Цифры в различных источниках заметно разнятся: по мнению А. Домерга и Шамбре – более 10 000, по сведениям Тьера – 15 000, по данным очевидца – 7 000, а по словам генерала Ростопчина – всего 2 000. Каким бы ни было точное количество раненых, многие из них были убиты прямо на больничных койках, став жертвами ярости казаков, бушевавшей до 13/25 октября. Директор приюта г-н Тутолмин пытался помешать им, и с помощью русского офицера г-на Кристова ему удалось спасти несколько человек. Но эта новая драма еще более усилила напряжение и вызвала страшную тревогу у членов французской колонии Москвы. Они более чем когда бы то ни было опасались за свою жизнь и были совершенно правы. Солдаты и крестьяне грабили все, что могли: соляные склады, дома, церкви… Аббат Сюррюг свидетельствовал об этом в своем письме от 8 ноября: «Французы, благодаря охране, данной нам при их вступлении в город, не вторгались за нашу ограду, и церковная территория оставалась нетронутой вплоть до появления сменивших их казаков, над которыми не было никакой власти, способной их сдерживать. Лично я очень счастлив, что отделался потерей лишь нескольких серебряных сервизов, бутылок вина, запасов сахара, рыбы и т. д. Хорошо еще, что все обошлось без насилия, а именно этого приходилось опасаться сильнее всего. Аббаты Флорантен, Перрен и Малерб неотлучно находились подле меня в наших помещениях. Аббат Флорантен был болен уже пять месяцев и до сих пор еще не выздоровел. Аббат Перрен был так напуган грабежами французской армии, что не решился следовать за нею, хотя и получил приказ отправиться в путь. Он предпочел подвергнуться риску, нежели покидать империю в обществе ее врагов». А этот последний заявил: «Меня заставили принять здешнее подданство; я уверен в своей невиновности, пусть меня судят, я ко всему готов». Несмотря на такую уверенность, страх овладел и французскими священниками, и их паствой, собравшейся – даже можно сказать набившейся – в помещения прихода. После ухода наполеоновских оккупантов наступил час сведения счетов. Первые проявления этого были спонтанны и неконтролируемы, что показывало истребление казаками раненых. Но и последующие, организованные российскими властями, возвратившимися в город, являлись ли более справедливыми и гуманными? Это более чем сомнительно.

Наполеон оставляет Москву

В этих условиях определенное количество московских французов, придя в отчаяние от сложившейся ситуации и опасаясь худшего, решило последовать за наполеоновской армией в ее отступлении. Они очень многое потеряли в Москве и прекрасно понимали, что отныне жизнь в России будет для них не такой, как прежде. Поэтому они предпочли вернуться во Францию и закрыть главу своего пребывания в империи царей. Так, например, поступила Мари-Роз Шальме, супруга одного из сорока заложников, высланных Ростопчиным. «Она держала в Москве магазин и большую гостиницу, которыми управляла весьма успешно, – рассказывал шевалье д’Изарн. – Ее отношения с Наполеоном были отмечены неприязнью, но впоследствии некоторые сочинители и увлекающиеся историки запятнали ее память, отведя ей лживую и недостойную ее характера роль. Когда французская армия покинула Москву, она отправилась с ней вместе со своими детьми»173. Очевидно, в принятии такого решения не последнюю роль сыграли высылка мужа и неопределенность собственной судьбы. Как и в случае г-жи Лизелотты Домерг, жены директора Императорского театра и одного из заложников. На первое время она вместе со своим сыном, которому было всего несколько месяцев от роду, нашла убежище в Петровском дворце, возле Наполеона. Но голод едва не стал причиной смерти и ее младенца, и ее самой174. Несмотря на великодушную помощь солдат, она была страшно встревожена. И когда наполеоновская армия стала готовиться покинуть Москву 6/18 октября 1812 года, она решилась ехать вместе с ней. В Москве ее больше ничего не удерживало, она не имела абсолютно никаких новостей о муже и потеряла все имущество. «При известии об отступлении г-н Пети, с семьей которого я связала свою судьбу со времени пожара, – рассказывала она, – тотчас за огромные деньги и с большим трудом купил трех выносливых лошадей. Запрягши их в дорожную повозку, мы – его жена, я и наши двое детей – сели в нее, а сам он занял место кучера на козлах; таким манером мы двинулись в путь с корпусом маршала Нея, составлявшим арьергард. В тот день к пяти часам вечера мы отъехали от Москвы едва на шесть верст, настолько дорога была запружена экипажами беглецов и иностранцев. Как и мы, они полагали, что убегают от смерти, но почти все – увы! – спешили к ней!..»