Брак. Дорога во все ненастья - Николай Удальцов

Но иногда, так хочется свести все к простому разуму.

Да что-то не всегда получается.

И как-то, постепенно, я привык к тому, что, просыпаясь, я первым делом думал о том, как дела у Олеси, и, засыпая, думал о ней тоже.

Почему?

Если бы любой из нас отошел в сторону, то после того, как много мы уже сделали для посторонней нам девушки, никто не осудил бы нас.

Да и сами себя, мы бы не осудили…

…Обо всем этом я думал, возвращаясь из больницы, стоя в очереди на автолайн на площади у Киевского вокзала. Очередь была не большой и не шумной, и в ней не оказалось ни одного знакомого человека – так, что я спокойно мог не обращать ни на кого внимания, рассчитывая, на то, что никто не обратит внимания на меня.

Автолайны, возящие пассажиров в наше Примосковье, это большие светлые полу-атобусы вмещающие кучу народа.

И того хвостика очереди, с которым я стоял на остановке, не хватило для того, чтобы заполнить салон. В таких случаях, шофер не отправляется сразу, а дожидается тех пор, пока народу не соберется достаточно много, чтобы рейс окупился.

Днем, когда желающих поехать не много, такое ожидание может продлиться минут двадцать.

Почти столько же, сколько занимает дорога до нашего райцентра.

В принципе, это создает некоторое неудобство, но когда мои дети аргументируют свои редкие приезды ко мне тем, что до меня трудно добираться из-за пробок на дорогах, приходиться отвечать:

– Конечно, на нашей дороге много машин. Потому, что ваша Москва даже не райцентр.

– Москва – цельный субъект федерации, – почему-то вяло дискутируют мои дети.

Я выбрал себе место возле задней двери и приготовился вздремнуть до тех пор, пока народ не соберется. Во время движения, я никогда не сплю, потому, что, однажды задремав, проехал не только свою остановку, но и всю петлю по нашему городу, и проснулся, когда машина вновь подъезжала к Киевскому вокзалу.

Когда я, не помню – к чему, рассказал об этом своему старшему сыну, тот оценил ситуацию:

– Папа, если хорошо спишь – значит, совесть чистая.

И только я прикорнул у окна, как у меня над головой раздался басовитый, явно привычный к употреблению в разнообразных людских собраниях, и одновременно, очень мягкий и глубокий голос:

– Свободно ли место возле вас?

Надо мной возвышался батюшка, пышноволосый, курчавобородый, одетый длинную, до самого пола, рясу с большими нагрудными карманами.

Я поднял взгляд, и наши с батюшкой глаза встретились.

В этот момент я подумал о том, что за все время, что мы боролись за Олесину жизнь, ни одному из нас не пришло в голову пойти в церковь и помолиться за ее здоровье.

Или мы перезревшие атеисты, или – недозревшие православные…

…Эти мысли были не длинны, но все-таки, заняли некоторое время, а батюшка продолжал смотреть на меня спокойными, не торопящими глазами.

Мне стало неловко за эту задержку, и я немного засуетился:

– Конечно. Присаживайтесь, пожалуйста, – при этом я невольно сдвинулся еще ближе к окну, освобождая место широкой рясе.

– Не беспокойтесь, – проговорил батюшка, – Я не стесню вас.

Наши взгляды вновь встретились, и я подумал о том, что рядом со мной оказался именно тот человек, которому я мог бы рассказать о своих мыслях.

Могло получиться что-то вроде исповеди, и мой временный спутник, кажется, почувствовал это.

Во всяком случае, его глаза продолжали смотреть на меня:

– Вы хорошо себя чувствуете? – спросил батюшка, и я честно ответил:

– Нет…

– …Я могу быть вам чем-то полезен? – на этот вопрос батюшки, я тоже ответил честно, хотя удобней мне было бы ответить: «Да.»: – Не знаю…

– …Сколько вам лет? – Среди старцев, я юноша, – проговорил я.

– Вы веруете в Бога?

Я никогда не знал о том, как отвечать на этот прямой вопрос, и на моем лице, наверное, отразились сомнения, потому, что, грустно улыбнувшись, батюшка проговорил:

– Сомнение – это уже почти действие, – и тогда я задумался, вспомнив Олесю:

«Если Бог есть, то на кого же он смотрит?!» – но тут же вспомнив о том, как Гриша Керчин, без колебаний, отдал свою редкую машину, ради того, чтобы попытаться спасти почти незнакомую девушку, я понял на кого смотрит Бог.

Впрочем, вопросы все равно оставались, и мне пришлось решиться на честность:

– А вы верите в то, что среди нас много по-настоящему верующих?..

– …Ну, хорошо. Я спрошу по-другому: вы верите в то, что являетесь созданием Божьим? – я не был знаком с этим человеком в рясе, но в нем было что-то такое, что располагало к откровенности: – Когда соглашаюсь с тем, что меня создал Бог, я каждый раз, ощущаю себя предателем по отношению к своим родителям…

– …Мне кажется, – проговорил батюшка после некоторого раздумья, – На вашем жизненном пути встала какая-то трудноразрешимая проблема.

– Жаль, что на этом пути не стоит камня, на котором было бы написано то, что произойдет в том случае, если я пойду прямо, направо или налево, – ответил я.

После этого мы оба замолчали, и лишь когда наш автолайн проехал Триумфальную арку и выбрался из автомобильной сутолоки Кутузовского проспекта на Можайское шоссе, батюшка проговорил:

– Всегда идите прямо…

Тот, кто перестает испытывать удовлетворение, начинает думать, что удовлетворение вообще не возможно…

…Олеся чувствовала себя все лучше и лучше.

Каждое утро я приходил к ней и видел, как постепенно возвращалась розовость ее кожи, болезненный блеск газ сменялся здоровой улыбкой.

Пусть немного грустной, но все-таки, здоровой.

Я часто брал ее руки в свои и чувствовал.

Чувствовал, как руки ее теплели.

Олеся вставала, ходила по палате, а когда снег стал таять, мы начали понемногу выходить на один из балконов.

Главное – у Олеси появились желания.

И каждое ее желание становилось надеждой для меня.

Надеждой на то, что когда-нибудь для меня найдется оправдание.

Не оправдание – искупление…

…Не смотря на то, что золотую осень любили многие великие поэты – люди владеющие словом, как делом, не смотря на то, что осень на Руси всегда была временем всех праздников, свадеб, сытости, наконец – не осень, а весна олицетворяет возрождение.

Юность.

Может это происходит потому, что юность – это пастбище для целей.

Мои друзья Григорий, Андрей и Петр приезжали в больницу почти ежедневно, иногда по одному, иногда – вдвоем, иногда – все трое.

Но между собой мы больше молчали.

Вернее – в основном, молчал я.