Альпийский синдром - Михаил Полюга

Что жизнь? Мгновенье! А светлое оно, черное или бесцветное, каждый решает для себя сам.

– Неужели все-таки любишь? – спросила она, слегка запыхавшись, и из чувства противоречия, а может быть, по причине застарелого комплекса, мне самому не вполне ясного, я немедля заслонился забралом, изобразив на лице: вот еще! ты это о чем?

Глаза ее, и без того близорукие, сделались почти слепыми. «Только не плачь, только не плачь!» – взмолился я, обозвал себя ослом и, лихорадочно придумывая, чем бы отвлечь жену, залопотал:

– А вот погляди, Дашенька, село. Называется – Соколец. На холме над дорогой – ты увидишь – строится храм. Возвели только стены, но, проезжая, я каждый раз почему-то надеюсь увидеть купола…

Даша и не хотела – вытянула шею, всмотрелась, поправляя очки и щуря глаза, но с этой части дороги храм не был виден, – и тогда она едва слышно вздохнула, словно обиженный ребенок, отвернулась к окну и стала смотреть куда-то в сторону, на полосу кустарника, протянувшуюся вдоль обочины.

Поехали дальше. Пытаясь сгладить случившееся, я говорил без умолку – что вот он, Приозерский район, что село направо от дороги – Белиловка, а налево – Вольнополье. Название-то какое: Вольнополье! – от слов «воля» и «поле»… Но Даша молчала, только изредка взглядывала на меня, неохотно и как бы поневоле, и снова отворачивалась к окну. Но когда замелькали первые дома Приозерска, за ними – водная гладь Раставицы, перегороженной хитрой дамбой с заставками-запорами для рыбы и оттого широкой и просторной, она заметно оживилась и начала вертеть по сторонам головой. А когда я отворял ворота прокуратуры и загонял машину во двор, опустила боковое стекло и не без любопытства оглядела двор, крыльцо черного хода, гараж и невзрачное отхожее место за гаражом.

– Вот, значит, где… – неопределенно сказала она, поднимаясь вслед за мной на крыльцо. – И ведро в предбаннике…

– Это колодезная вода. Чтобы пить. И еще для чая, кофе…

– Надеюсь, кофе завариваешь сам? Или из чужих рук?..

– Разумеется, сам, Дашенька! – поспешил заверить я с невинностью прожженного лжеца. – Кто же еще заваривает, если не я?

В кабинете она стала на пороге, сковырнула ногтем пластинку краски на дверной коробке, засохшую и покоробившуюся, будто столярная стружка, прижала носком ноги задравшийся край линолеума, который Игорек вот уже месяц как собирался приколотить к полу. Потом подняла недоуменные глаза: что это? Око государево?

– А чего ты ожидала? – пожал я плечами с глубоким вздохом. – Район как район. Прокуратура в шевченковской хатке. А это, моя милая, кабинет провинциального чиновника. Водопровода нет. Денег на ремонт нет. Нужник во дворе. Видишь розетку? Не болтается? Укрепил – и уже счастлив: могла долбануть током…

– Я не об этом. Бог с ним, с кабинетом. Я о том, что часть твоей жизни теперь здесь. Без меня…

Тут я обнял ее и закрыл рот поцелуем. Что значит «без меня», если ты всегда и везде со мной рядом?! Вот и теперь, вот и теперь…

– Я будто брошенка, – пыталась высвободиться из моих объятий она. – А здесь… Твоя вода, твой кофе, твой письменный стол, твоя розетка… Твой нужник во дворе… Тебе не страшно, что я во всем этом потеряюсь? Или уже потерялась. Вчера приехал домой под утро, полуголый, может, завтра вообще не явишься?

– Дашенька!..

Она наконец высвободилась, отодвинулась, пошла к выходу. И уже из канцелярии на мгновение обернулась и смерила меня не то насмешливым, не то укоризненным взглядом:

– А кофе тебе заваривает секретарша. Кофеварка – у нее на полке, и две чашки рядышком стоят…

Когда мы подъезжали к Верховне, погода переменилась. Сначала серые облака истончились, стали полупрозрачными, как застиранная ветхая марля, затем пошли на разрыв – и уже посверкивало сквозь прорехи августовское, слепящее солнце.

У въезда в село асфальтовое покрытие сменилось брусчаткой, и чтобы не греметь убитыми амортизаторами, я свернул на разъезженную обочину и на первой передаче скатился под гору. Спуск был крутым, я принужден был то и дело выжимать тормозную педаль, и стертые колодки тотчас отзывались визгом, гнусавым и истошным.

– Ах! – воскликнула Даша, дергая меня за рукав. – Озеро! И два лебедя! Погляди, два лебедя! Ну вот же, вот!..

И точно – под горой, по левую сторону от дороги, посреди серебристо-стальной водной глади виднелись две белые птицы, важные и невозмутимые. «Как любовь и смерть, – почему-то подумал я. – Те тоже во всем белом…»

– Это, милая моя, все та же Раставица, – сказал я, направляя машину по узкой дороге, после крутого спуска снова забиравшей в гору между рекой и каменным забором, за которым воздымались вековые кряжистые дубы. – Лет двести тому назад где-то здесь была оборудована купальня. Дно выстелено дубовыми колодами, чтобы господа, купаясь, ног не грязнили. А от дворца в купальню вел подземный ход, обложенный кирпичом. Зачем ход? Говорят, у Вацлава Ганского была манечка: любил подземные ходы.

– Из дворца? Какого дворца? – завертела головой Даша. – Подземный ход? Где-то здесь? И Ганский – это тот самый?..

– Тот самый. Подземного хода, положим, давно нет. И купальни нет. А дворец сейчас увидишь.

Через распахнутые ворота я завернул на территорию усадьбы, проехал по асфальтовой дорожке между деревьями на выстеленный плитами двор и остановился у входа в большое величественное здание, оштукатуренное и выкрашенное охрой, с широким крыльцом и сдвоенными белыми колоннами, увенчанными треугольным фронтоном.

– Это изюминка Приозерского района, – сказал я, распахивая дверцу и подавая Даше руку. – Дворец графов Ганских, или, как некоторые злословят, любовное гнездышко Эвелины Ганской и Оноре де Бальзака. Сегодня у нас бальзаковское воскресенье…

Даша вышла из машины, вопросительно на меня поглядела, и я тотчас присовокупил к сказанному, что теперь в имении агротехнический колледж. Есть еще музей и старинный парк, правда, несколько одичавший, – но чем черт не шутит, вдруг понравится. Вдруг?! Глаза ее засияли, и по тому, как мгновенно она преобразилась – расправила плечи и вскинула подбородок, словно потомственная аристократка или гимнастка, – как пошла к особняку, не отпуская моей руки, я понял, что угодил.

Несколько человек высаживали цветы на клумбе у крыльца. Здесь же стоял директор колледжа Владимир Игнатьевич Черных, мужчина средних лет с крупным, мясистым лицом, на котором выделялись живые карие глаза и нос картофелиной. Вглядевшись, он приязненно раскинул руки и заспешил нам навстречу.

– Вот так так, Евгений Николаевич! Вот так так!

Он бежал вперевалку, но двигался удивительно легко и проворно для своего большого, плотно сбитого тела, и я внезапно подумал о нем: тюлень с выразительными печальными глазами! Подбежав, «тюлень» ухватил обеими руками мою ладонь и встряхнул, почтительно и вместе с тем не без показной бравады, за которой (я знал это со слов Савенко) крылось воспоминание о нескольких днях, проведенных в изоляторе временного содержания в связи с уголовным делом о недостаче, впоследствии благополучно закрытом после проведения повторной ревизии. Пожимая руку, Черных то и дело ускользал взглядом на Дашу, вскидывал брови, переминался с ноги на ногу, вздыхал, и грусть-печаль в его глазах становилась еще глубже и неизбывней.