Альпийский синдром - Михаил Полюга

Шадрин уехал, а я стал размышлять над его словами: может, и в самом деле дурак? Какая, к черту, совесть, когда мир вокруг жесток и безжалостен! Сегодня я пожалел стукача, а завтра он уничтожит меня очередным доносом и никакая совесть не торкнется в его сердце?! Но, с другой стороны, я еще не отвык считать себя, как ни пафосно это звучит, порядочным человеком. Сделай я этот шаг, и можно переходить в другой лагерь, к людям, лишенным каких бы то ни было убеждений. Но, право, не хочется. Пока не хочется…

В дверь постучали. Вошла Надежда Григорьевна Гузь с чашкой кофе и двумя конфетами на блюдце.

– Шадрин отказался. А вы? Кофе так себе, но я подумала…

– Что значит так себе? Вы такой пьете? Вот и я с вами заодно… А конфеты уберите. Я хоть и сладкоежка, но – отнимать шоколад у женщин!..

– Скажете тоже: отнимать! – Гузь с негромким гортанным смешком пододвинула ко мне блюдце. – Вчера у старшей дочери был день рождения. Считайте, угощение от нее.

Ах вот оно что! В ящике стола лежала у меня коробка конфет, я достал ее и подал секретарю-машинистке с шутливым поклоном: а это имениннице от меня! И тотчас мне припомнились предостерегающие слова Шадрина про «бордель на работе», – я и не хотел, незаметно окинул Надежду Григорьевну оценивающим, кобелиным взглядом. Нет! Да нет же! Эта немолодая мадам, худосочная, потрепанная жизнью, с неровной линией губ и несчастными проговаривающимися глазами, – какой уж тут соблазн! Ей бы отоспаться да поесть досыта…

– Присядьте, – сказал я с невольной жалостью в голосе. – Что нового? К сожалению, мой отпуск непредвиденно затянулся, и хотелось быть в курсе, что да как. Происшествия, что-то из ряда вон?

Гузь ответила: ничего особенного, кроме того, что уволили начальника райотдела милиции Кравца. Как уволили? – по всей видимости, отпечаталось у меня на лице, потому что новость оказалась неожиданной и малоприятной. Что бы там ни говорили о распре между Козловым и Кравцом, с последним у меня сложились ровные, рабочие отношения. Первым делом изрядно выпив, – не раз и не два, – мы за выпивкой присматривались и прислушивались друг к другу, пока не убедились: вражды не будет. Не в последнюю очередь из-за показательного увольнения Козлова: глупо рвать постромки, если можно с умом, по закону, а не руководствуясь упрямством, обидой, самолюбием… Но и дружбы между нами не случилось: я не способен к дружбе, сколько бы ни воспевали это эфемерное чувство писатели-романтики. А вот товарищество, основанное на порядочности, здравом смысле и взаимной симпатии – это по мне. Выходит, и этому товариществу конец?

– Ну вот и конец истории «как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» приозерского разлива, – вздохнул я. – Откровенно говоря, были намеки, что наше и ментовское руководство сговорились убрать обоих: не смогли утихомириться – получите! Да, мудрец был Николай Васильевич…

– Гоголь?

Я молча кивнул.

Общаться с Надеждой Григорьевной как-то само собой расхотелось, и чтобы закончить разговор, я торопливо допил кофе и попросил подготовить мне информацию о текучке в прокуратуре – жалобах, заданиях, поступивших из области, уголовных делах, расследуемых Ильенко.

Итак, – подумал я, когда секретарша закрыла за собой дверь, – история с аварией завершилась благополучно. По крайней мере, хочется думать так. Заинтересованные и вовлеченные в интригу стороны затаились, как змеи в овсе, – переваривают очередной поворот сюжета. Ильенко притих в своем кабинете и носа не кажет. Беспокойный Саранчук умчался в суд, – этот не порадуется, но и не опечалится: залег на своей волне. Остается Германчук – но сдается мне, этот шакал Табаки в милицейской форме явится пред ясны очи не скоро…

Итак, – мысленно повторил я, – самое время поразмышлять, что да как.

Кравец… Поучительная история произошла с ним: думал, ухватил бога за бороду – ни много ни мало свалил прокурора района, – а вышло…

Да, в наше время никто ни от чего не застрахован. Даже Госстрах и тот приказал долго жить, а уж простой человек – тому и подавно несдобровать. Это в советские времена будущее казалось чиновнику безоблачным: не год и не два сидел на одном месте, и если уходил, то на повышение или с почетом на пенсию. Нынче каждый – перекати-поле, попрыгунчик на пружинах: чуть сплоховал, не понравился новому руководителю, не вписался в команду – и вылетай на обочину! Но и руководители вылетают, и наезжают новые – как цыгане со своим табором. И пошло-поехало: произвольно и беззастенчиво тасуют кадры, расставляют пришлых на нужные должности. Обосновавшись да осмотревшись, налетают, как стервятники, на поживу, – только бы успеть, пока кресло под тобой не закачалось! «О времена! О нравы!»

Я потянулся в кресле, выглянул в окно. Стояла ранняя осень, но листва на деревьях была еще упругой, темно-зеленой, лишь кое-где тронута робкой желтизной. «Будто ткань, траченная молью, – подумал я с внезапной грустью обо всем сразу: о скорой перемене в природе, символизирующей как смерть, так и бессмертие, гримасах судьбы, то благосклонной, то жестокосердой ко всем живущим, о Кравце, которого вытолкнули за ворота привычного бытия – в иное, не ведомое ему, как когда-нибудь вытолкнут и меня. – Скоро пойдут дожди, дохнут холода, вся эта роскошь поржавеет, осыплется. Но придет что-то иное, новое, и будет приходить, пока еще жив, пока жив еще…»

Гаражные ворота были распахнуты, и со своего места я увидел, что из смотровой ямы высовывается голова Игорька, озабоченно задранная к днищу «семерки». Что ни говори, парень прошел нелегкое испытание – и не предал, не прогнулся. А мог откреститься, прикинуться дурачком. Все-таки хорошо, что в свое время я уволил непредсказуемого Витька: кто знает, что он учинил бы в подобной ситуации. А Игорек… Надо бы отблагодарить парня, но как-то ненавязчиво, чтобы не забрал лишнего в голову…

Незнамо зачем, я приподнялся и зачем-то постучал по стеклу. Водитель прислушался, высунулся из смотровой ямы, поискал глазами. «Что там?» – немо спросил я, когда встретились взглядами. Воздев над ямой руки, Игорек пожал плечами и замотал головой, что можно было расценить как: «А черт его разберет!» – или: «Что-то нужно, Евгений Николаевич?» Я махнул рукой: ничего-ничего, это я так…

Затем я прошелся по кабинету, потыкал пальцем в горшок с увядшей геранью: и чего цветку не хватало, чтобы расти в неволе? Постоял у запертой двери, прислушиваясь: что за ней? В канцелярии было тихо как никогда.

«Или моет во дворе чашки, или шепчется у меня за спиной с Ильенко, – подумал я о Надежде Григорьевне. – Да, ситуация: здесь кому-нибудь можно доверять до конца?..»

Все это время начальник райотдела милиции Кравец не выходил у меня из головы. Я не мог взять в толк, по какой причине тот не сумел поладить с Козловым. Или все наоборот, это строптивый Козлов ладить не захотел? Кто теперь разберет…

Он не прибежал в прокуратуру представляться, Кравец, и поступил, на мой взгляд, вполне разумно: его появление в какой-то степени означало бы, что свара между руководителями носила личностный характер и что теперь он явился как победитель. Но вскоре на заседании райисполкома мне подал руку невысокий крепыш-подполковник, коротко остриженный, темноглазый, с густыми, сросшимися на переносице бровями: «Кравец», – и тотчас отошел, как я подумал тогда, чтобы соглядатаи не решили, будто он прогибается под новым прокурором. А в конце дня явился Савенко с предложением выпить: «Повод? Повод есть: согреться», – и добавил, что третьим будет Кравец. При этом хитрован покосился на меня невинным вопрошающим взглядом – не откажусь ли по причине солидарности с Козловым? Его, по всей видимости, устраивали оба варианта.