Чужие страсти - Эйлин Гудж

— Ладно, уже слишком поздно. Пусть она сначала согласится работать у нас, тогда и вернемся к этому вопросу.

Наступила напряженная тишина. «Ничего хорошего из этого не получится», — шептал в голове знакомый голос. Голос Розали. Но ради кого она все это затеяла, как не ради своей мамы?

Неожиданно Абигейл вспомнила о Воне. От него уже целую вечность не было никаких вестей. Она только знала, что он путешествует по всему миру в качестве внештатного оператора, «свободного художника». Когда она пробила его имя через Гугл, система выдала целый ряд шоу и документальных проектов для кабельных каналов, которые его финансировали. Именно в этот непростой момент она поняла, что ей было бы интересно узнать, как Вон отнесся бы ко всему этому. Заподозрил бы он, что она руководствовалась не такими уж светлыми мотивами, предлагая работу домоправительницы его сестре? А если так, стал бы он презирать ее за это? Было странно, что для нее, не видевшей этого человека более двадцати лет, оказалось достаточно одной мысли о нем, чтобы начать лучше относиться к своему решению, тогда как совместные усилия мужа и дочери ни к чему не привели.

Это было долгое путешествие. Три дня он потратил на то, чтобы добраться из Намибии до Йоханнесбурга, включая поездку на джипе, а это почти четыреста миль от полевого лагеря съемочной группы до столицы страны, Виндхука, где ему удалось сесть на транспортный самолет, отправлявшийся на юг. После этого он еще четыре дня проходил всевозможные медицинские обследования в центральной больнице Йоханнесбурга, прежде чем вылетел в международный аэропорт имени Кеннеди. Сейчас было шесть тридцать утра, и он ехал в такси на Манхэттен — потрепанный, с покрасневшими глазами, давно не бритый, семьдесят пять килограммов живого веса.

Поднимавшееся солнце пробивалось сквозь пятна перистых облаков на сером ноябрьском небе, похожем на грязное оконное стекло, по которому несколько раз лениво мазнули тряпкой. Вон опередил старушку зиму, но не намного. Деревья вдоль подъездной дороги, по которой они сейчас ехали, стояли почти без листьев и напоминали скелеты, а высоко в светлеющем небе медленно двигался темный клин улетающих на юг гусей.

Вон смотрел на дома, выстроившиеся вдоль скоростной автострады, называющейся почему-то Хорас Хардинг Экспрессвэй. «Кем он был, этот Хорас Хардинг, черт побери?» — подумал Вон. Здания были разные — от обветшалых до хорошо ухоженных, — но все имели совершенно одинаковые размеры, лужайки цвета хаки и вид из окна на пролетавший по автостраде Лонг-Айленд поток машин. Глядя на них, он почему-то представлял вереницу ящиков, застрявших на ленте транспортера.

Вон думал о людях, которые живут в таких домах. Как их занесло в это место, где каждый день видишь только мчащиеся — или ползущие, как сейчас, — автомобили и постоянно дышишь выхлопными газами? Произошло ли это по собственному выбору или в результате процесса медленного и постепенного изгнания? Довольны ли они, оставаясь здесь, или все же испытывают непреодолимое желание вырваться в большой мир?

Что касается самого Вона, то он родился с таким желанием. Он не мог вспомнить, чтобы его когда-нибудь не тянуло исследовать далекие страны. Еще мальчишкой он зачитывался книгами Тура Хейердала, Питера Маттиссена, Яна Морриса и Пола Теру, мечтая о том, как однажды увидит все эти экзотические места. Когда ему исполнилось восемнадцать, он записался в Корпус мира. После двухлетнего пребывания на Марианских островах, где он учил местное население основам английского языка, Вон вернулся домой и обнаружил, что его сестра обручена и готовится выйти замуж, отец идет к алтарю с третьей избранницей, а мать в четвертый или пятый раз (он уже сбился со счета) отказывается лечиться от алкоголизма.

Он связался с парой своих приятелей из школы, и в скором времени ему удалось договориться насчет работы в региональном отделении Си-эн-эн в Атланте. За два года Вон приобрел навыки, необходимые, чтобы стать оператором, и очень скоро природное бесстрашие и способность к языкам стали заносить его в самые горячие точки в стране и за границей. Он снискал репутацию человека, который мгновенно оказывался в гуще событий и всегда добывал первоклассный материал. В восемьдесят третьем Вон был одним из первых, кому удалось отснять последствия резни в Бейруте, где террорист-самоубийца атаковал казармы морской пехоты. В зонах боевых действий он стал настоящим профессионалом относительно того, как вести себя при артиллерийском обстреле, избегать мин и ориентироваться в дипломатической неразберихе. И только после событий в Сомали, когда он едва не погиб от пули снайпера, Вон потерял интерес к тому, что его приятель Мэтт Мак-Фетридж называл «пиф-паф».

Вскоре после этого пути Вона и Си-эн-эн разошлись; он стал хвататься за любую операторскую работу, беспокойно перенося периоды вынужденного безделья, словно дикий зверь, которого вырвали из мест его привычного обитания. Стремительное развитие кабельного телевидения раскрыло перед ним новые возможности, в основном в виде заказов от каналов «Нэшнл Джиогрэфик» и «Дискавери», на месте которых раньше были только Пи-би-эс и Би-би-си, лишь изредка показывавшие документальные ленты. Последние пятнадцать лет Вон почти непрерывно переезжал с места на место; единственным постоянным почтовым адресом был абонентский ящик на центральном вокзале в Манхэттене, а настоящим домом — тот уголок света, где ему приходилось жить в данное время. Это было его первое возвращение в Нью-Йорк с момента похорон зятя.

И возможно, последнее.

Но сейчас ему не хотелось об этом думать. За мрачные размышления лучше всего приниматься на сытый желудок, после хорошего ночного отдыха, напомнил он себе. При мысли о еде в животе жалобно заурчало. Вон не ел со вчерашнего утра, проспав обед, который давали в самолете, и решил перекусить где-нибудь в городе, прежде чем отправиться к сестре, в ее временное пристанище. Ему не хотелось ломиться к ней в такой час — Лайла еще вполне могла спать.

Они миновали мост Трайборо и вскоре уже ехали по знакомым улицам Манхэттена. Вон попросил высадить его на углу Мэдисон и 89-й улицы, бросив попутно несколько фраз на арабском языке, что заставило водителя с удивлением посмотреть на пассажира в зеркало заднего вида. По широченной улыбке на морщинистом коричневом лице можно было подумать, что Вон дал ему не десять долларов на чай, а целых пятьдесят. Прежде чем Вон успел что-то сообразить, таксист уже выскочил из машины и, открыв багажник, стал доставать его вещи: рюкзак и оливково-серый вещевой мешок, которые проделали больше миль, чем тот «Боинг-747», на котором они летели. Это были все пожитки Вона, если не считать кинокамеры с объективом высокого разрешения и ящиков с разным оборудованием, отправленных морем.

На прощание они с водителем ударили по рукам.

— Всего тебе хорошего, друг, — сказал Вон по-арабски.

— Да пребудет с тобой Аллах, — ответил ему сияющий таксист.

Вон нашел круглосуточное кафе и заказал себе завтрак по полной программе: яичница, сосиски, блины и картофельные оладьи, а затем запил все это громадным количеством черного кофе. Он заметил, что официантка время от времени с любопытством поглядывает на него, вероятно удивляясь, как человек, способный поглотить целую гору пищи, может оставаться таким худым. Худой — это еще мягко сказано: в результате недавнего заражения амебной дизентерией, согнавшей с его и без того поджарой фигуры еще килограммов пять, от Вона остались кожа да кости. Сейчас его вполне можно было принять за выходца из лагеря военнопленных. К тому же он совсем не был похож на местного жителя. Длинные светлые волосы, выгоревшие на солнце и ставшие почти белыми, и сильно загорелое лицо с глубокими морщинами, напоминавшее бесплодный холм, изрезанный пересохшими руслами ручьев, резко контрастировали с бледными лицами людей, которые окружали Вона сейчас. На нем была потрепанная в путешествиях рабочая одежда, и его вряд ли можно было спутать с поднявшимся пораньше бизнесменом, заскочившим перекусить по дороге на работу. Здесь, на родной земле, Вон ощущал себя в большей степени чужим, чем в любом из самых отдаленных уголков, где ему довелось скитаться.