Ида Верде, которой нет - Марина Друбецкая

Иногда мысленно он шел мимо белых домов с синими ставнями в почтовую контору, которая располагалась через две улицы от моря на Мальтийском бульваре, где стояли белый особнячок мэрии и церквушка, сложенная из серых камней и блестящих полосок слюды.

Так же мысленно составлял письма в Москву. Иногда коллеге по перу. Иногда редактору журнала — с несусветным описанием будущей поэмы. Иногда несколько простецких строчек посылал мадемуазель Ведерниковой.

Несколько раз серая тишь воды напомнила ему ее пепельные волосы и хмурый отрешенный взгляд. А ведь еще год назад она писала ему глупенькие девичьи письма. Что там было? Окунуться с головой в рифмы, как в пруд с золотыми рыбками? Хорошо, что не с жареными. Стоять на вершине холма и чувствовать, как стихи поднимают тебя ввысь? Чушь! А потом — раз! — и изменилась. Стала опасной. Девичье взросление? Изменение биологического состава ляжек и плечиков? Кому же она достанется? Поскорей бы мамаша выдала ее замуж. За успешного юриста. Девица успокоилась бы и тогда…

Подошел официант, подхватил со стола опорожненный полулитровый флакон и через мгновение вернулся из глубин ресторана с тем же стеклянным сосудом, снова наполненным розовым вином до тонкого горлышка.

И тогда… — продолжил беседовать сам с собой Рунич, наполнив бокал, — следовало бы выписать злого ангела сюда. Замужем ей быстро наскучит. Ах, какой она, наверное, будет прекрасной любовницей! Неторопливая, задумчивая, можно будет тянуть, тянуть с ней ласку до невыносимой неги. И ее прозрачные глаза, меняющие цвет в зависимости от цвета моря. Прелестная все-таки девчонка может получиться. Что, интересно, она делает сейчас в Москве?

Ветер подхватил салфетку со столика и унес за ограду с облупившейся краской на пустой пляж.

Никаких писем от Рунича Зиночка не получала. Ни одного.

А телеграмма от Пальмина в Хуан-ле-Пин пришла. Он звал на Рождество в горы, в деревеньку Кортина-д’Ампеццо. Потом прилетело письмо с подробностями: собирается компания, негромкая, музыканты, всего трое вокалистов, но обещают петь шепотом. Со странички письма, испещренной рисунками, соскакивали неуемные пальминские клоуны.

На всякий случай Рунич заказал билет на поезд.

Тридцать первого декабря утром подул сильный ветер, поднял снежные тени над землей. Пальминские друзья опаздывали, и он шатался по сугробам один. Ветер стихал, и тогда снег молчал. Почти все местные жители уехали на юг, к морю. Горы, казавшиеся на рекламном фото украшением гигантских шариков мороженого, в действительности выглядели довольно мрачно. Может быть, потому, что солнце почти не показывалось. Канатная дорога, поднимающая лыжников на два километра вверх, к просторной деревянной избе, где можно было насладиться глинтвейном, сегодня не работала. Однако никакого объявления не было — может быть, механик просто ненадолго отошел.

Дмитрий Дмитрич огляделся вокруг — удивительно, что он совсем один посреди этих снежных громадин. Смешная точка в цигейковой шубейке, купленной для поездки.

Подошел смотритель канатной дороги с термосом в руке, из горлышка потянуло резковатым запахом кофе с коньяком.

— Месье хочет подняться? Ветер поутру был сильный, но не опасный. — Механик достал из кармана клетчатый футлярчик, вытащил из него металлический стаканчик, плеснул горячей жидкости из термоса и протянул гостю.

— С удовольствием, если для вас это не будет излишне хлопотным, — ответил Пальмин.

— Отнюдь.

Закряхтел старый двигатель. Скрипнули и закрутились большие колеса, во впадинах их окружностей двинулся толстый намасленный канат. Деревянные кресла, рассчитанные на двух лыжников («Или одного мечтателя», — сказал себе Пальмин), поползли вверх. Здесь, на нижней станции, кавалькада сиденьиц делала круговой разворот и опять плыла вверх — в туман, в невидимую даль. Он пропустил несколько кресел, отметив, что они похожи на скворечники для несусветно крупных птиц. Надо было проявить некоторую спортсменскую ловкость и егозливость, чтобы успеть усесться на деревянные доски, да еще дать возможность механику опустить металлический поручень.

Весело подпрыгнув, Пальмин угнездился в кресле и храбро развернулся, устроившись с ногами, как на диване. Какая красота. Едешь, будто ты забытый между страницами сценария персонаж, никому из фильмовых людей не нужный. Как эта минута понравилась бы Руничу!

Порыв ветра чуть не сбил с него шерстяной колпак.

На маленькую станцию в пятнадцати километрах от Кортина-д’Ампенццо Рунич приехал в шесть часов вечера. Он до сих пор не решил, поедет ли к развеселой пальминской компании. Крошечный деревянный вокзальчик был украшен еловыми ветками с алыми и синими бантами и полон предновогодней суетой. Кого-то встречали, кого-то провожали. Кричали дети. На полу и скамьях громоздились баулы и корзины со снедью. Из буфета сладко пахло корицей, гвоздикой, имбирным тестом.

Кто-то толкнул Рунича, и он чуть не упал в объятия огромной крестьянской тетки, которая сидела на лавке, держа на коленях корзину с жареным гусем.

Поспешно отскочив в сторону, Рунич выбрался наконец на привокзальную площадь, мощенную булыжником.

Напротив красноватым сердоликовым светом горели окна похожей на пряничный домик гостинички с полукруглой надписью «Минутная стрелка». Венок с серебряными колокольчиками висел над входом. В окнах же, казалось, давал представление театр теней. Силуэты без голов, с наполовину срезанными ногами, растопырив руки, в которых угадывались искаженные подсветкой сосуды и блюда причудливых форм и размеров, метались из одного угла в другой.

Готовятся к встрече Нового года — догадался Рунич и, представив чашу с горячим глинтвейном и хорошо проперченную и прожаренную свиную отбивную на глиняной тарелке, решил остановиться, передохнуть, посидеть, глазея на чужой праздник, а часикам к девяти определиться — едет ли он в Котина-д’Ампенццо или ночует здесь. К Новому году он всегда поспеет — пятнадцать километров даже по зимней ночной дороге за полчаса одолеет любое авто. Да и название заведения показалось ему символичным.

Он пересек площадь и распахнул дверь гостинички. Колокольчики звякнули, приглашая его внутрь. Он вошел в залу и огляделся. Стены, обшитые деревянными панелями, были увешаны десятками часовых циферблатов, на которых значилось четверть седьмого.

Подошел хозяин.

— Вы коллекционируете часы? — спросил Рунич, обводя рукой залу.

Хозяин покачал головой:

— Это чтобы посетители не опоздали на поезд. Одни часы могут сломаться, но все — никогда.

— Время — зверь, — пробормотал Рунич по-русски. Он примостился за столиком у окна и, отодвинув клетчатую занавеску, стал глядеть, как по вокзальной площади снуют люди, повозки, извозчики и собаки. Обыденность их хаотического, но в каждом случае целеустремленного движения успокаивала его.

Хозяин принес глинтвейн.

Рунич отхлебнул терпкий напиток, раскусил кусочек яблока и, задохнувшись от горячего горьковатого духа гвоздики, подумал, что вряд ли сегодня тронется в горы.