Ида Верде, которой нет - Марина Друбецкая

Она крикнула горничную.

— Принеси телефонную книгу!

Так. Контора синематографического товарищества «Студенкин и Ко», Тверская улица, в доходном доме Бахрушиных. Ответит, конечно, секретарь.

Зиночка почесала переносицу и, решительным шагом выйдя в коридор, сняла трубку телефонного аппарата.

— Алло, барышня! Дайте контору синематографического товарищества Студенкина! Добрый день! Запишите, милая. Илья Ильич Дик — вы, разумеется, понимаете, о ком я говорю. — Секретарша Студенкина на том конце провода пискнула что-то невразумительное. — Да-да, уральский заводчик и золотопромышленник, будет у Владимира Никитича завтра в… ммм… в час пополудни. Да, в час пополудни Илье Ильичу, пожалуй, удобно. По неотложному делу, касательно вложений денежных средств в синематографическое производство господина Студенкина.

И, не дожидаясь ответа, повесила трубку.

Ночью Зиночке приснился странный сон. Как будто она Дюймовочка и стоит в сердцевине гигантского цветка. Густо-багряные лепестки пока закрыты, но вот очень медленно они начинают раскрываться — все больше и больше, пока полностью не раскрываются и не ложатся параллельно земле. Теперь она стоит, как на подиуме, на мягком желтом бугорке, припорошенном пыльцой, в окружении леса тычинок. Что-то большое и страшное спускается к ней сверху. Она съеживается, пытается укрыться за тычинками, но большое и страшное неуклонно приближается, превращаясь постепенно в великанью руку. «Ах!» — в страхе кричит она, закрыв ладонями лицо, но рука уже подхватила ее, и вот Зиночка летит по воздуху, распластавшись на огромной ладони, похожей на площадь. Рука подносит ее к лицу, которое не разглядеть и не узнать из-за его величины. Гигантская рыба глаза. Ресницы величиной с деревья. Гора носа. Рука снова начинает полет, неся почти безжизненное тельце все дальше и дальше от лица. Теперь, с большого расстояния, она его узнает. Это лицо Лозинского. Густая прядь русой шевелюры, падающая на лоб. Высокий лоб. Нос с тонкой переносицей и будто раздутыми, как у бегущей лошади, ноздрями. Рот — красивый, но несколько женственный. Она хочет спросить, что произошло — это он так вырос или она стала меньше? Но не успевает. «Божественная! — шепчет он. — Божественная! Церковный брак нерасторжим!» Его шепот проносится над ней ураганом. Она зажимает уши, но звук его голоса, как рокот сходящей лавины, преследует ее. Вдруг рука делает резкое движение и стряхивает ее с ладони. Она падает в бездну. «Ида! — кричит кто-то ей вслед. — Ида!» «Почему Ида?» — мелькает у нее в голове, и она в ужасе открывает глаза.

В дверях стоит маман.

— Зи-на-ида! — отчетливо произносит маман. — Уже девятый час. Ты собираешься завтракать? Пора в университет.

«В какой университет?» — чуть было не срывается с языка у Зиночки.

Ах да! Она же должна делать вид, что ходит в университет.

Она медленно поднимается, сует ноги в меховые тапочки и, проходя мимо маман в ванную комнату, говорит:

— Как вы считаете, маман, брак — это пожизненное заключение? Или возможна амнистия?

В час пополудни Зиночка вместе с Диком сидит в кабинете Студенкина. Ради «уральского заводчика и золотопромышленника, пожелавшего сделать вложения в синематографическое производство», Студенкин отложил две встречи.

Илья Ильич взволнован. Утирает громадным платком взмокший лоб. Осторожно, двумя пальцами, берет предложенную Студенкиным рюмку коньяку. Растерянно улыбается. Он впервые, как изящно выражается Зиночка, «в сердцевине синематографической мысли древней столицы».

Сама она спокойно пьет кофе и ест шоколадные конфеты с помадной начинкой.

Дело утрясается с поразительной легкостью.

Зиночка выдает Студенкину легенду о «Невесомых людях» и бедном гении.

Студенкин важно кивает. Сочувственно хмыкает. Смотрит пристально.

Он не верит ни одному ее слову. Ясно, что никакого сценария нет и гения нет тоже — слишком прозрачными глазами смотрит эта белокурая бестия, слишком заученно ее хорошенький ротик выговаривает слова. Девчонка холодна, как рыба. Заводчик втрескался в нее по уши. Глаз не сводит. Впрочем, какая ему, Студенкину, разница? Девчонка хочет получить главную роль? Купчишка готов платить? Ну так извольте. Это будет стоить… Вы же понимаете, любезный Илья Ильич, что синема — тот же золотой прииск. Вложения большие, однако и прибыль не замедлит… Что? Прибыль вас не интересует? Главное — оказать вспомоществование талантливой молодежи, так сказать, надежде и будущей славе? Благородно. Так вот, о вложениях.

Рука Дика пробирается вниз по рукаву Зиночкиного платья и замирает, накрыв ее ладонь.

Студенкин откашливается.

Сколько запросить? Бюджет на две фильмы? Или — уж не стесняясь! — три? Конечно, нехорошо обманывать влюбленного недотепу, который ни бельмеса не смыслит в кинопроизводстве, но если само в руки идет!

И Студенкин называет бюджет четырех фильмов.

— А сценарий у нас на фабрике вам напишут, не извольте волноваться, — не удержавшись, говорит он. Ему интересно посмотреть, как девица отреагирует на то, что он раскрыл ее хитрость.

Но та не реагирует никак. Бросив в рот последнюю конфету, она встает и холодно подает ему руку.

Осторожно поддерживая Зиночку за талию, Дик ведет ее к выходу.

Студенкин провожает их.

— Так жду вас, любезный Илья Ильич, после Нового года для детального обсуждения формальностей вашего участия в фильме, кои барышням, очевидно, скучны, — говорит он, кланяясь Зиночке и пожимая руку Дику.

Дик, так ничего и не понявший, абсолютно счастлив.

Прошло не так много времени с тех пор, как поезд привез Юрия Рунича на парижский Северный вокзал, а потом отвез на юг, на побережье, а будто и не бывало московской хмари и тоски. Пропутешествовав по маленьким городкам, Рунич остановился в селении Хуан-ле-Пин, сняв за бесценок две просторные комнаты с видом на стену, по которой целый день передвигались тени обитателей соседнего балкона.

В Париже Рунич пробыл меньше двух недель. Дивно, сероглазо — весь город будто сделан из выцветшего пергамента, — но шумно.

Господин Гайар Пальмина не обманул. Местная веселая братия, лихо кличущая себя дадаистами, подняла «Безумный циферблат» на щит. На первом же показе расцвела клумба имен — и те, кого Рунич почитал классиками нового искусства, и шебутные персонажи, которым с искристыми брызгами и шумными воплями предстояло навсегда кануть в Лету.

Появился грациозный Кокто, покоривший Пальмина нехитрой репликой: «Уважать движение. Избегать школ» — и умением между делом выстраивать метровые башни из опустошенных чашечек кофе.

Дадаистские бдения давали фору московским авангардистам. Рунич с Пальминым посетили оперный дебош, организаторы которого обещали, что оркестранты обреют себе головы на глазах у почтенных слушателей, и обещание выполнили. Не миновали «балет воздушных шаров», где известный поэт взрезал ножом надувные куклы (это лопались кумиры старой культуры), на натянутых животиках которых красовались имена кумиров «старой» культуры и нынешних политиков. Далее — по нарастающей. Концерт «Симфонический суп». «Дефиле пеликанов-лгунов». «Манифестация башмачников, требующих запрета использования шнурков в качестве орудия убийств и самоубийств».