Дело марсианцев - Олег Никитин

– Марсианцы! – ахнул поэт.

Это весьма забавное и нелепое предположение сдуло с лица доблестного капрала озабоченность. Он раскатисто хохотнул, звякнул саблей и отправился-таки в обход, попрощавшись с графом. Тот же, обогащенный свежими сведениями, двинулся в противоположную сторону.

Знания, впрочем, представлялись ему никчемными. Мало ли какие недоумки вскарабкались на дуб, чтобы заглянуть в окна благородного Собрания или даже забраться в него после машкерада? Какой-нибудь оголодавший мещанин позарился на остатки с дворянского стола, чтобы накормить плачущих от голода детей и самому допить винцо из бокалов… Не тем комендант занимается, ох, не тем! По окрестностям Епанчина рыскать надобно, поселян да свидетелей из мещан расспрашивать – уж кто-то да подскажет, в какую сторону воздухолет направился.

Тихон толкнул дверь парикмахерской и услыхал мелодичный перезвон колокольчика. В ноздри ему ударил приторный дух французского парфюма и мыльной воды, а в глазах зарябило от венецианских зеркал, из-за которых непонятно было, где продолжается комната, а где начинается стена. У входа над горящей фаянсовой лампой красовался диплом парижской парикмахерской школы, весьма похожий на подлинник. Цены Пьер ломил забористые, но при этом и стриг прилично, и парики ловко завивал, а уж пудрил как Бог, вот к нему и хаживали не самые бедные модники.

На звонок из-за шторы возник сам парикмахер.

– Мсье Балиор! – обрадовался он. – Это так приятно, что вы почтили меня визитом. Подровнять вам, как обычно? Быстро же у вас волосы растут! Voulez retirer la perruque et s'asseoir ici[29].

– Нет, мсье, по другому я делу, весьма печальному, – молвил поэт и уселся в кресло для ожидающих очереди господ. Ноги гудели после многотрудной погони и битвы с татем.

– Que, que avec vous arriva? Est-ce que les cheveux tombent?[30]

Шляпу и трость противника Тихон сложил на коленях, постаравшись не проявить брезгливости, и указал на них пальцем:

– Прискорбное событие случилось не со мною, а с хозяином этих вещей, Пьер.

Неприкрытая грусть озарила лицо парикмахера, и он уселся напротив гостя со сложенными на груди руками, готовый к самому худшему.

– Проклятый извозчик – наверняка ведь пьян был, скотина! – сшиб вашего клиента кобылою, да так, что тот потерял сознание и кое-какие пожитки. Я их подобрал, вещи то бишь. Они закатились под колеса и валялись там, пока пострадавшего перекладывали на те же дрожки, чтобы препроводить к врачу. А поелику никто не догадался спросить у несчастного имя и адрес, когда он очнулся, так сии предметы и очутились без хозяина. Один пожилой зевака сказал мне, что видел этого усатого господина выходящим из вашей парикмахерской, вот я и устремился сюда, дабы оставить их под присмотром.

Тихон дал себе передышку – давно ему не приходилось в течение одного часа выдумывать столько нелепиц, как сегодня. Сочинительство стихов не в счет, там без воображения ничего путного сроду не сотворить.

– Да, шляпе крепко досталось, вон какие пятна. Трость же вообще разбита с конца! Так мсье Накладов не погиб, он будет жить?

– Ах, вот как его фамилия! Несомненно, и даже вполне здравствовать. Полагаю, пострадал он больше морально, чем телесно, однако же доктору показаться было необходимо. Вы говорите, его фамилия Накладов? Знакома откуда-то, не родственник ли моих друзей? А зовут как, где служит?

– Кажется, Анкудин… Un tel nom complexe, pardonnez![31] Мне трудно запоминать русские имена, я могу ошибиться.

– А кем он служит, знаете?

– Ежели не запамятовал, экзекутором в хозяйственной Управе мсье Дидимова.

– Какая мелкая должность, – озадачился поэт. – Вельми хороши, значит, у них там жалованья, коли к вам такие пешки стричься ходят. Может, и место жительства его знаете? Я бы сразу его вещички туда и занес.

– Он один таков, признаться, из прочих только знатные мужи – механики, управляющие и бухгалтер, да еще заводской священник иногда бывает. Хорошая клиентура, должен вам сообщить…

– Довольно, мне надобно торопиться, – оборвал парикмахера Тихон и поднялся. Шляпу à la quaker и покалеченную в битве трость он небрежно пристроил в самом углу, где валялись завитки сметенных туда черных волос. – Значит, вы не знаете, где мне его найти, дабы вручить имущество?

– Один раз говорил, по-моему… – задумался Пьер и потрепал себя по макушке, словно заставляя память пошевеливаться. – Столько, знаете ли, бесед приходится вести за день, голова так и пухнет. Как же мсье Накладов поминал? Что-то о том, будто от заводоуправления до его квартирки четверть часа ходу всего, ежели быстрым шагом, да по красивому Вознесенскому прошпекту, так что на возницу тратиться не надо и взор можно тешить прелестными видами. Je m'suis rappelé![32] Он еще про парк толковал, который из окна виден, и про берег реки – дескать, поглядит в окно, в любую погоду, и на сердце покойно. Вот, а больше о своей квартире ничего и не сообщал.

– Да уж, возвышенного нрава чиновник, – недовольно буркнул поэт, припомнив, как усатый хладнокровно распоряжался пистолем, а может, даже ранил Акинфия. – Не в меру романтический! Вития, истинно вития в щеголеватом облике. Ну да все равно спасибо, дружище.

– Что ж, сами больному и отнесете его пожитки? Спаси вас Господь за такую доброту к пострадавшему от кобылы.

– Пожалуй, мне туда не по дороге будет. Будьте здоровы, мсье!

Тихон оставил памятливого парикмахера и вернулся к трактиру, где его по-прежнему дожидались дрожки под присмотром конюшего.

И какая, интересно, может быть связь между экзекутором хозяйственной Управы и фальшивомонетчиками? Тот ли это вообще человек, что размахивал пистолем перед носом поэта? Все-таки в катакомбах было темно, и черты лица могли под влиянием обиды и неверных теней порядком исказиться.

Однако все эти жалкие сомнения терялись перед мощной уверенностью поэта – усатый действительно был одним из татей, что позорно вышибли друзей из пещеры с Манефою и фактически обрекли на смерть в чреве «золотой» горы. Пожалуй, такое явление «мертвеца» Балиора перед очами экзекутора стало для того полной неожиданностью. Наверняка сейчас лихорадочно думает, как отчитаться перед главарем о такой оказии и обезопасить преступную ватагу.

«Дурак я, дурак, – запоздало подумалось Тихону. – Проследил бы тайком за подонком, вызнал бы поболе, а потом и нападал с кулаками! А то и вовсе к Буженинову подался с вестью о злодеях». Впрочем, было еще не поздно рассказать коменданту об Устьянском руднике и заточенной в нем Манефе, благо теперь томят ее в неволе гнусные тати, а не благородный механик Маргаринов.