Черный кандидат - Пол Бейти

– Ты чувствуешь? – спросил Спенсер.

– Чувствую что?

– Возбуждение, некое эфирное присутствие в комнате, будто что-то пронеслось мимо.

– Это на тебя пиво так действует, аж лицо перекосило. Сходи, отлей, легче станет.

– Блин, а я-то решил, что Бог решил мне что-то сообщить.

– Бог никогда с тобой не говорил?

– Я не верю в бога.

– Ты ж раввин, как ты можешь не верить в Бога?

– В этом вся прелесть иудаизма. Не нужно верить в Бога как такового, только в то, что ты иудей.

На лице Уинстона играла странная загадочная улыбка. Он положил руку Спенсеру на плечи и отвел его к двери, как добрый вышибала прощается с деревенским выпивохой.

– Ребе, давай начнем на следующей неделе. Я дам тебе испытательный срок в полгода, но обещать ничего не могу.

Он станет монахом, которого ждал Уинстон. И пусть у него дреды, что с того? В его жизни появится человек, к которому он не привязан эмоционально. Кто знает, может, Спенсер станет тем беспристрастным закадровым голосом, который прорежет белый шум жалоб и обвинений Иоланды, проповедей Фарика и благих намерений мисс Номуры.

– Можно еще один вопрос, пока ты не ушел?

– Конечно.

– Что такое «борщ»?

– Борщ – это суп из свеклы.

Закрыв за Спенсером дверь, Уинстон уселся на диван, взял маркер и нарисовал на ладони круг. Внутри круга он написал свое имя. Иоланда перестала протирать попу Джорди и собралась уложить сначала свежий подгузник, а потом и ребенка, на колено отца, но Уинстон тут сорвался и подбежал к двери. Спенсер успел отойти шагов на десять; он недоумевал, как молодой человек с маленьким ребенком, живущий в квартире с простынями вместо занавесок и майонезными банками вместо стаканов, может позволить себе смотреть так много кинофильмов. Может, входит в зал задом наперед, подобно Какусу, ворующему скот у Геркулеса?

– Йоу, ребе! – Из-за двери высунулась голова Уинстона. – Раз уж ты думал, что будешь Старшим братом для восьмилетнего пацана, чем ты собирался заняться со мной? Отвести меня в зоопарк?

Спенсер полез в сумку и выхватил светящуюся в темноте летающую тарелочку, которую тут же умело запустил в Уинстона. Тот засмеялся и захлопнул дверь. Фрисби отскочила от стальной двери и подкатилась к ногам какого-то мальчика. Мальчик поднял игрушку и протянул ее Спенсеру.

– Оставь себе.

Спенсер Трокмортон пошел к своей машине с мыслью, что только что прошел собеседование и был нанят на должность городского махаута. Он будет идти рядом со слонообразным Уинстоном Фошеем, стучать его по ребрам бамбуковой тростью, оберегать от жизненных провалов, тычками заставляя делать трюки, необходимые в приличном обществе.

В пустынных школьных коридорах царило немного сюрреалистическое спокойствие. Уинстон не являлся учеником Общественного центра и начальной школы имени Рамона Эметерио-Бетансеса, но настроение у него было приподнятое. Для городского мальчишки ходить по коридорам в учебное время было сродни спокойствию, окружавшему Гека Финна на плоту посреди Миссисипи.

«Слава богу, я не в этих классах. Да еще летом…»

Скрипя колесами коляски, Уинстон вез Джорди на собрание, которое для него организовал Спенсер. По телефону Спенсер описал собрание как совет команды на поле: Уинстон и люди, занимающие важное место в его жизни, соберутся вместе, обсудят, как им лучше занести мяч в тачдаун, а потом приступят к игре.

– Уинстон становится успешным, на старт, внимание, марш! – сказал Спенсер.

Уинстон сомневался, что все будет так просто.

Он заглянул в класс на втором этаже. Учитель стоял у развернутой карты Нью-Йорка, закрепляя знания по краеведению.

– Сколько районов в Нью-Йорке?

– Пять! Статен-Айленд, Бронкс, Куинс, Бруклин и Манхэттен.

– Какие из них расположены на островах?

– Статен-Айленд!

– И?

– Манхэттен!

– Какой район находится на севере?

– Бронкс!

– А где находится север?

Весь класс поднял пальцы вверх, к небесам. Преподаватель обреченно закрыл лицо руками.

– Нет, нет!

– Блин, в этом году они даже тупее нас, – пробормотал Уинстон, прикрыл дверь класса и опасливо пошел в сторону учительской.

Мисс Данливи оторвалась от обеда и вгляделась в округлый силуэт, застывший по другую сторону застекленной двери. Она открыла дверь.

– Добрый вечер, – с хичкоковской тягучестью сказал Уинстон.

– Рада тебя видеть, Уинстон. – Учительница увидела сидевшего в коляске Джорди. – Это твой сын? Какой милый, можно взять его на руки?

Уинстон откатил коляску назад, загораживая ребенка собой.

– Не, нельзя. Белым нельзя к нему прикасаться. Иначе придется мне его убить. Как крольчихе, если человек берет на руки ее крольчонка.

Мисс Данливи преподавала Уинстону прошлой осенью, когда он записался на подготовительную программу в общественном центре. Его язык сопротивлялся правилам английского. Для Уинстона язык служил продолжением души. И если речь, пестрящая двойным отрицанием, неправильным спряжением глагола «быть» и многим другим, была неправильная, то и мысли были неправильными. И часто ее исправления превращали Уинстона в ходячий список этнических опечаток.

В школе с альтернативной методикой обучения, где преподавали в основном бывшие дети-цветы, все еще дувшиеся на Боба Дилана за то, что тот перешел на электрогитару, мисс Данливи была не худшим учителем. Она просто учила. Не пилила Уинстона по поводу его домашних дел, не копалась в литературном навозе в поисках дидактичного стихотворения или снисходительного романа, отполированного политкорректностью до сходства с гибридом «Хижины дяди Тома» и ежегодного президентского послания.

Она не проводила уроки географии с точки зрения сандинистского активиста, голосом диктора Общественного радио: «Люди, сегодня я буду помечать краснымми флажками страны Латинской Америки, где Соединенные Штаты проводили секретные операции для устранения местного руководства. Я прикрепляю флажок, а вы повторяйте за мной: Ку-у-у-ба-а-а, Ар-хенти-и-и-и-на, Ни-ик-кар-ра-гхвхгвхуа». На уроках математики мисс Данливи не прибегала к напускной «уличной» манере, чтобы объяснять деление дробей на понятном местным языке: «Значит, пялим зенки – если вам, типа, захотелось разделить одну дробь на другую, то вы переворачиваете делитель, ставите с ног на голову, находите наибольший общий делитель, сокращаете, потом перемножаете числитель с числителем, а знаменатель со знаменателем. Крутая лажа, не?» В отличие от преподавателей-мужчин, она не множила свои грехи, постоянно опаздывая на занятия и, не особенно таясь, трахая по выходным подопечных.