Истории дядюшки Беса - Бес Лов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Далее я увидел его глаза. Они неподвижно глядели прямо на меня, и в них читалось что-то, что я не мог тогда понять. Это было что-то животное, нечеловеческое. Язык, который полуживым слизняком свисал изо хрипящего рта, блестел от густой слюны, которая тоненькой струйкой стекала ему на праздничную рубашку.
У него же сегодня день рождения. И должен приехать сын. Вот так праздник!
Мой взгляд опустился ниже и тут я вскрикнул от ужаса.
Его брюки были спущены до колен.
Он мастурбировал.
Его правая рука сжимала его «причиндал», который глядел на меня одиноким глазом, из которого сочилась сперма…
Эта жидкость была разлита повсюду: на папиных брюках, на внутренней стенке кладовой. Даже пол был залит ею и блестел в свете гирлянд.
Его нога неистово стучала по полу – вот откуда был этот гулкий звук.
Неужели бабушка с дедушкой не слышат?
Я с ужасом наблюдал, как она дрыгается, словно невидимый кукловод хаотично тянет за ниточки, выбивая бешеный ритм, а затем звук затих. Так же резко, как и начался. Тело отца обмякло и его глаза, которые яростно сверлили меня все это время, скрылись под веками, обнажая моему взору розоватые белки. Я в ужасе опустил взгляд вниз. На полу что-то шевелилось.
Мой кот.
Он лакал.
Мой желудок скрутило, и я не успел среагировать, как меня вырвало. Так как последние два-три часа в моем желудке не было ничего, кроме вишневого компота, меня стошнило именно им.
И в ту же секунду в комнату влетели бабушка с дедушкой. Не знаю, почему мне тогда стало стыдно – из-за отца, что прятался в кладовке и душил себя, играя со своим «причиндалом», или из-за Лизуна (больше я его так никогда не называл!), слизывающего с пола жидкость из папиного «причиндала» и моей блевотины.
– Кровь… – дрожащим голосом, выговорила бабушка. – Кровь! Убили! Убили!
Она приняла вишневый сок, которым меня вырвало, за кровь отца.
Больше ее ничего не смутило, потому что она упала в обморок.
Дедушка не проронил ни слова. Он лишь стоял рядом, почесывая шею.
И напоследок…
Забавного в этой истории мало, скажите вы. Что ж, да, признаю. Тот Рождественский вечер оставил на моей психике неизгладимый отпечаток.
Именно поэтому я достроил дом, который строил при жизни мой отец для нашей семьи.
Именно поэтому я так же построил в том доме кладовую.
Именно поэтому, когда моя жена и сын отсутствуют в доме, я беру шарф, который отец подарил мне в праздничной коробочке с золотистой лентой в ту роковую ночь, и запираюсь в кладовой.
Именно поэтому я теперь не могу кончить без асфиксии.
Как не мог и мой отец. Как не мог и его отец. Вот откуда у дедушки тот ожерельный шрам во всю шею. Только ему повезло больше – он выжил. Вряд ли такой шрам мог оставить шарф, но что это было – не хочу знать.
Скоро мой сынишка подрастет. И будь уверен, я знаю, что тебя порадует!
Ведь это единственное удовольствие, которое я теперь получаю.
Мерзость №2. Бревна
Саке обжигает горло, но он, улыбнувшись, облизывает горькие губы, вместе с копотью, которая щеточкой усов красуется над верхней губой.
– Ты все еще получаешь от этого удовольствие? – его собеседник смотрит исподлобья. – Не надоело?
– Заткнулся бы ты лучше, – хохочет он, закидывая части бревен в печь.
Отстегивает ворот грязной и потной рубашки и садится напротив собеседника. Пот льет ручьем. На глаза вновь попадается его чертовка – саке. С омерзительной пьяной улыбкой он потирает руки.
Наливает – выпивает.
Вопросительно поднимает бровь и, глядя на собеседника, кивает в сторону полупустой бутылки.
– Нет-нет, – машет руками. – С тобой я пить не буду.
– «С тобой я пить не буду», – передразнивает он, закидывая новое «топливо» в печь. – Какие мы важные.
– А ты-то сам, кем себя считаешь?
С минуту он думал, боясь нарушить сладкий треск бревен в печи.
– А я – уважаемый человек. Следи-ка ты лучше за своим языком, паршивец.
Пригрозив пальцем, он отпил из бутылки.
– Уважаемый он, – хмыкнул собеседник. – Сидишь тут, целыми сутками, да бревна в печь кидаешь и бухаешь как черт, пока снаружи творится ад. Как ты себя человеком-то считаешь после этого?
– Ты уж определись, – схватив бутылку саке, он подходит к этой наглой сволочи и делает большой глоток. – То я «черт», то «человек».
– Так кем ты себя считаешь?
– Опять ты за свое… – он делает глоток, ставит бутылку на стол и подходит к бревнам, тупо уставившись на них пьяным взглядом.
– За что вы их так назвали-то? «Бревнами».
Он икнул.
– Знаешь, пока ты не спросил, я ведь и не задумывался. – Хватает из общей груды тел мужскую ногу и закидывает ее в печь. – Китайцы, русские, монголы, корейцы, – начинает хохотать и вновь прикладывается к бутылке, причмокивая губами. – Все тут! Мертвые! Подопытные, жертвы экспериментов нашей армии! «Бревнами» мы их назвали, чтобы не думать о них, как о чем-то другом! «Бревна» не жалко, «бревна» ничего не чувствуют!
– Это люди…
– Заткнись!!! – подскакивает к собеседнику, – «твари», так он его иногда называет – и плюет в лицо. – Нет здесь людей!
– Вот ты и признался, что не являешься человеком…
Сделав очередной глоток, размахивается и бьет собеседника в лицо. Зеркало разбивается на тысячи осколков, а он продолжает их топтать, пока его не отвлекает стук в дверь.
На пороге стоял улыбающийся японец. Один из солдат его армии.
– Новые «бревна» принимать будете?
– А как же! – хлопает солдатика по плечу и приглашает войти. Следом за ним заходит еще несколько солдат, везя перед собой в тележках груды расчлененных тел.
Глаза его жадно блестят и, проводив солдатиков, он возвращается к осколкам зеркала.
– Я не человек и не «бревно». Я – сотрудник 731 отряда, а тебе, кусок дерьма, самое место среди «бревен».
Отпив саке, он схватил пару женских конечностей и, напевая колыбельную, вновь выполняет свою работу.
***
Черный дым из трубы будет валить всю ночь в городе Хиросима, до самого утра. В 8 часов 15 минут города не стало.
За что тебя привезли сюда?
Почему ты оказался здесь?
Но, раз с тобой это случилось,
Тогда не плачь.
Спи, спи… баю бай, баю бай,
Быстрее усни.
