Пуговичная война. Когда мне было двенадцать - Луи Перго

Ацтек добрался до своего дома, залез в окно, нашел штаны, более или менее похожие на потерянные, потрепанные помочи, старую куртку, выдрал шнурки из воскресных башмаков и, не теряя времени на то, чтобы переодеться, сиганул в сад и той же дорогой, какой пришел, во весь опор помчался к своему героическому товарищу. Тот сидел на корточках у стены и, изо всех сил натянув тонкую рубашку из грубого полотна на свои покрасневшие ягодицы, дрожал от холода.

Увидев друг друга, они разразились счастливым беззвучным смехом, как славные краснокожие в романах Фенимора Купера{35}, и, не теряя ни минуты, переоделись.

Когда каждый вновь обрел свою собственную одежку, Ацтек, наконец-то в застегнутой рубахе, чистой куртке и зашнурованных башмаках, бросил беспокойный и меланхолический взгляд на свои разодранные в клочья шмотки.

Он подумал, что, когда мать их обнаружит, он точно получит нагоняй: его отругают, а может, даже запрут в комнате и оставят на весь день в постели.

Это последнее соображение заставило его немедленно принять волевое решение.

– Спички есть? – спросил он Тугеля.

– Да, – ответил тот. – А зачем?

– Дай-ка одну.

Из куртки и рубахи, свидетельствующих о его поражении и позоре, а также представляющих причину для будущего беспокойства, он сложил некое подобие искупительного костерка и, чиркнув спичечной головкой о камень, без колебаний поджег их, чтобы навсегда уничтожить воспоминания об этом злополучном проклятом дне.

– Сделаю так, чтобы не надо было менять брюк, – ответил он на вопросительный взгляд Тугеля. – Так моей матери никогда не придет в голову, что других нет. Скорей, она подумает, что они вместе с курткой и рубашкой валяются где-нибудь за шкафом.

Разрешив таким образом мучительную загадку и устранив неприятную проблему, они оба успокоились, приободрились и под колокольный звон смешались со своими выходящими из церкви товарищами, которые очень удивились, увидев обоих одетыми. Так что домой они вернулись, будто тоже присутствовали на вечерней молитве.

Если кюре ничего не видел, дело было сделано. Они там были.

В то же самое время в Лонжеверне разыгрывалась другая сцена.

У Большой Липы, в пятидесяти шагах от первых домов деревни, Лебрак остановил свой отряд и потребовал тишины.

– По улицам мы эту тряпку не потащим, – он кивнул на штаны Ацтека. – Вдруг люди захотят узнать, где мы их взяли. Что мы им скажем?

– Надо бросить их в выгребную яму, – посоветовал Тижибюс. – Ой, а сам-то Ацтек что скажет своим? И что ему устроит мать, когда увидит, что он пришел домой с голым задом? Потерять носовой платок или кепку, расколоть сабо, завязать узел на шнурке – это еще ничего, такое всегда может случиться. Получишь пару затрещин… Да еще если это старье… Но потерять штаны… что ни говори, такое нечасто бывает.

– Да, старики, не хотел бы я оказаться на его месте!

– Зато мы его проучим! – заверил Тентен, карманы которого оттопыривались от трофеев, свидетельствуя о богатой наживе. – Еще два-три таких сражения, – сказал он, похлопывая себя по ляжкам, – и можно будет обойтись без уплаты военного налога; а на наши монеты устроим пир.

– А со штанами-то что будем делать?

– Штаны пока оставим в дупле липы, – отрезал Лебрак. – Я сам за это возьмусь. Завтра увидите. Только знаете что? Не болтайте. Вы не прачки, чтобы судачить. Постарайтесь держать язык за зубами. Хочу завтра утром здорово насмешить вас. Но если кюре узнает, что это снова я, он наверняка опять не захочет допустить меня к первому причастию, как в прошлом году, когда я помыл свою чернильницу в кропильнице.

И, будучи истинным сыном своего отца, читающего антиклерикальные провинциальные издания «Пробуждение деревень» и «Малыш Брэндон», хвастливо добавил:

– Вообще-то я не особо рвусь, просто чтобы было как у людей.

– Что ты собираешься сделать, Лебрак? – заинтересовались его соратники.

– Ничего! Я же сказал: завтра утром увидите. Всё, по домам.

И, засунув барахлишко Ацтека в дупло старой липы, они ушли.

– Вернешься сюда после восьми и поможешь мне! – сказал Лебрак Курносому.

Тот согласно кивнул, и они разошлись по домам, чтобы поужинать и сделать уроки.

После еды, когда отец подремывал над «Большим страсбургским альманахом», в котором он искал, какую погоду обещают на время ярмарки в Верселе, поджидавший этого момента Лебрак преспокойно направился к дверям.

Но мать следила за ним.

– Куда это ты собрался? – спросила она.

– Выйду, извиняюсь, пописать, – спокойно ответил он.

Не дожидаясь других замечаний, он вышел на улицу и, если можно так сказать, одним прыжком оказался у старой липы. Несмотря на темноту, поджидавший его Курносый разглядел, что в куртку его спереди воткнуты булавки.

– Что будем делать? – поинтересовался он, готовый на всё.

– Пошли, – скомандовал Лебрак, достав штаны и разрезав их сзади сверху донизу.

Они пришли на абсолютно пустынную и тихую церковную площадь.

– Подашь мне это барахло, – приказал Лебрак, поднимаясь на угол стены, где находилась железная решетка, окружавшая святое место.

Там, куда влез командир, была статуя какого-то святого (он думал, святого Иосифа) с полуобнаженными ногами. Она стояла на небольшом каменном основании, куда отчаянный подросток вскарабкался в одну секунду и кое-как устроился по соседству с супругом Девы Марии. Вытянув руку, Курносый передал ему портки Ацтека, и Лебрак торопливо принялся надевать штаны на бронзового святого. Он расправил на нижних конечностях статуи брючины, скрепил их сзади несколькими булавками и закрепил слишком широкий и, как мы знаем, растянутый пояс, обвязав чресла святого Иосифа сложенным вдвое обрывком старой веревки.

После чего, удовлетворенный своей работой, спрыгнул на землю.

– Ночи нынче прохладные, – наставительно заметил он. – А так у святого Иосифа не будут мерзнуть его ходули. Папаша нашего Господа Бога будет доволен и, чтобы отблагодарить нас, поможет захватить еще пленных… Ну что, пошли спать, старина!

Назавтра, как обычно, пришедшие к семичасовой молитве добрые женщины: старуха Потт, Большая Феми, Ла Гриотт и другие, – увидев подобное осквернение святыни, стали креститься:

– На святого Иосифа надели штаны!

Раздевший статую ризничий отметил, что брюки не такие уж чистые и совсем недавно были в употреблении, однако совершенно не опознал в этом предмете туалета штаны, в которых ходил бы кто-нибудь из приходских мальчишек.