Пуговичная война. Когда мне было двенадцать - Луи Перго

– Надо уходить! – предположил ничуть не успокоенный Миг-Луна, которому тягостное злоключение командира навеяло горестные воспоминания.

– Сначала надо одеть Ацтека, – прозвучало несколько голосов. И кто-то раскрыл его узелок. Развязав рукава рубашки, обнаружили башмаки, чулки, жилет, подштанники, рубашку и кепку. Но штанов не было…

– Штанов нет? Моих штанцев… – забеспокоился Ацтек.

– Их тут нет, – объявил Тугель. – Ты, случаем, не посеял их, когда сматывал удочки?

– Надо пойти пошарить…

– Гляньте-ка, может, где-то там?

Они окинули взглядами поле боя. Никакие валяющиеся на земле лохмотья не напоминали брюки.

– Полезай на дерево, – приказал Ацтек Тугелю, – может, увидишь, где они упали.

Верхолаз молча взобрался на свой вяз.

– Ничего не вижу, – сообщил он после краткого обследования местности. – Ничего… ну ничегошеньки! А ты уверен, что сунул их в узелок, когда раздевался в кустах?

– Конечно, уверен, – отвечал командир. Ему явно было не по себе.

– Так куда ж они могли запропаститься?

– Ах ты черт! Вот свиньи! – внезапно воскликнул Тугель. – Слышите? Да послушайте же, мямли!

Вельранцы прислушались и действительно отчетливо услышали, как их враги, возвращаясь домой, во всё горло распевают подходящую случаю и не такую революционную, как обычно, популярную песенку:

И склоняясь, изгибаясь, выскакивая из кустов, чтобы лучше видеть, исполненный ярости Тугель заорал:

– Да они у них, твои штаны! Они стащили их у тебя, грязные сволочи, воры! Я их вижу: они прицепили их к концу длинной палки вместо знамени. Скоро они подойдут к Карьеру.

А издевательская песенка по-прежнему доносилась до ушей встревоженного Ацтека и его отряда:

Глаза командира расширились, помутились, он заморгал и побледнел.

– Хорош же я буду, когда вернусь домой! Что я скажу? Что мне делать?.. Я не пойду в таком виде через деревню…

– Надо дождаться, когда совсем стемнеет, – предложил кто-то.

– Если мы придем поздно, всех будут ругать, – заметил Миг-Луна. – Надо бы поварить котелком…

– Слушай, если ты наденешь куртку, а мы как следует застегнем ее булавками, может, никто ничего не увидит.

Они попробовали. Предварительно зашнуровав башмаки и застегнув воротник рубашки булавкой. «Держи карман шире», как поговаривал Татти́, – куртка не доходила даже до края рубашки; так что было похоже, будто Ацтек надел черный стихарь поверх белого.

– Будто кюре, – буркнул Татти, – только наоборот.

– Угу, только кюре не выставляют вот так напоказ свои ходули, – возразил Писфруа-Зануда. – Нет, старик, так не годится. Может, наденешь куртку как юбку: подвяжешь вокруг бедер, и никто не увидит твоей задницы. Мы все так сделаем, и люди подумают, что это мы для смеха. И ты сможешь вернуться домой.

– Ну да, только дома скажут, чтобы надел куртку как полагается, и тогда станет видно. Ну и влетит же мне!

– Пошли по домам, смотрите, как поздно. Вот не успеем на молитву – тут-то нас всех взгреют, – перебил Миг-Луна.

Совет был неплохой, и несчастный отряд медленно побрел по лесу, ища решение, которое позволило бы командиру добраться до родного очага без особых неудобств.

На краю крепостного рва, спустившись по ведущей к лесной опушке поперечной канаве, ватага остановилась и задумалась.

Ничего… Никому ничего не приходило в голову…

– Пора идти, – ныли самые робкие, опасаясь справедливого гнева святого отца и выволочки отца родного.

– Мы же не оставим командира здесь одного, – воскликнул Тугель, мужественно противостоящий беде.

Ацтек выглядел то растерянным, то отупевшим.

– Если бы кто-то мог пробраться ко мне домой с черного хода и проникнуть в дальнюю комнату. Там за сундуком валяются мои старые портки. Хоть бы они у меня были!

– Старик, если кто-нибудь из нас пойдет, а твои предки нас застукают? Что тогда? Они захотят узнать, что мы там делаем; а может, вообще примут нас за воров. Это не выход.

– Черт побери, черт, черт! Что же я буду здесь делать? Вы что, собираетесь оставить меня совсем одного?

– Не ругайся так, – ввернул Миг-Луна, – ты заставишь плакать Пресвятую Деву, а это приносит несчастье.

– Пресвятая Дева! Говорят, она сотворила столько чудес! Вот бы она вернула мне мои старые штанцы!

Дин-дон! Дин-дон! Колокол звал к вечерней молитве.

– Мы не можем оставаться дольше, это ни к чему не приведет. Надо уходить! – раздались многочисленные голоса.

И половина отряда, сдрейфив, разбежалась и, оставив командира, тройным галопом понеслась к церкви, чтобы не нарваться на наказание кюре.

– Боже мой, что же делать? Что же делать?

– Да ладно, подождем, пока стемнеет, – утешал его Тугель. – Я останусь с тобой. Взгреют нас обоих. Вовсе и не надо, чтобы остальных наказывали вместе с нами.

– Конечно, не надо, – согласился Ацтек. – Идите в церковь, уходите и просите Пресвятую Деву и Святого Николая, чтобы нас не слишком бранили.

Отряд не заставил командира повторять эти слова дважды и помчался во всю прыть, а двое оставшихся переглянулись.

Вдруг Тугель хлопнул себя по лбу:

– Какие же мы дураки! Я придумал!

– Давай, говори скорей, – попросил Ацтек, не сводя глаз с товарища.

– Значит, так, старик: я к вам идти не могу, а вот ты-то можешь!

– !

– Ага, ну да! Я дам тебе свои штаны и куртку. Ты проберешься к себе домой через задний ход, оставишь свое рваное тряпье. Наденешь целое и притащишь мне мои шмотки. Потом мы снова переоденемся. Скажем, что ходили за грибами, оказались далеко у Шазалана, так далеко, что якобы не услышали колоколов.

– Давай!

Идея показалась Ацтеку гениальной. Сказано – сделано. Тугель, который был чуть-чуть выше своего друга, натянул на него свои брюки, подвернул длинноватые штанины, подтянул сзади пряжку помочей, обвязал командирские бедра куском веревки и порекомендовал главнокомандующему сбегать по-быстрому, а главное, чтобы никто не увидел.

И, пока Ацтек крался вдоль стен и изгородей и, словно дикий олень, бежал к своему жилищу, чтобы прихватить там другие брюки, Тугель спрятался в лесной канаве и во все глаза напряженно вглядывался вдаль, размышляя о том, есть ли у их операции хоть какой-нибудь шанс на успех.