12 смертей Грециона Психовского - Денис Лукьянов

— Да-да-да, это твоя епархия, я не сомневался, что ты подхватишь. Так вот, они отказались верить в своих богов — постепенно, и с подачки своего правителя стали верить в Духовный Путь. Конец истории. Все.

— Действительно, зачем верить в богов, когда можно заставить людей верить в человека, который придумал новую догму, видимо, только для этого. И теперь они верят только в Заххака, — профессор почесал бороду. — Знаешь, я думал твоего рассказа хватит хотя бы на введение к курсовой, а тут и вправду — только сноска.

— С чего такие выводы?

— Про сноску? — ухмыльнулся Психовский.

— Да нет, ты все прекрасно понял. Про их магуса, или как его там.

— Ну, он сам сказал нам, что Духовный Путь прокладывает он, а это все равно, что верить в него вместо Духовного Пути, а в Духовный Путь — вместо богов. Если какой-нибудь Людовик сто тридцать пятый придумал бы «Библию правильного поведения», люди бы верили не столько в эту библию, сколько в самого Людовика — точнее в правильность того, что он написал. Ведь это написал именно он, а не кто-то другой.

— Ну они же не ставят ему статуи…

— Это просто очень умелая подмена понятий — Духовному Пути статую не поставишь, если только ты не воспитанник модной арт-школы современного искусства, где и из писсуара можно сделать шедевр на века.

— Но он же не заставляет их поклоняться себе…

— Вот сейчас я правда обижусь на то, что ты споришь со мной, — непонятно было, шутит Психовский или нет, особенно учитывая его нынешнее душевное состояние. — Он говорит им как жить, мой среброкистый Феб. А это почти одно и то же. Почти как фараон Эхнатон[17], но ты прав, да, не заставляет поклоняться себе…

— Ну и что тут такого, все правители — чудаки. А жители выглядят счастливыми. И не похоже, что тут устраивают геноцид несогласных, — Аполлонский закурил еще одну самокрутку.

— И все равно, мне это не нравится. Духовный Путь… представь, что Библию заменили книжечкой «как жить так, чтобы все успевать» или «как жить так, чтобы быть счастливым».

— Ну, с учетом того, что Библия — это по сути «как жить так, чтобы попасть в рай» …

— Когда ты стал так цепляться к деталям?

— Не знаю, — пожал плечами Федор Семеныч. — Может, тогда же, когда ты, мой дорогой Рак, стал столь эмоционален, обидчив и спонтанно зол. В этом, как его там, оттиске. Под новым созвездием.

Художник затянулся. Грецион хотел было что-то сказать, но в нос вновь ударил запах сладко-острого дыма.

— Слушай, а дай-ка попробовать эту дрянь, — попросил Грецион.

— Ты же не куришь, — глаза Аполлонского превратились в блестящие алмазные булавки с блошиного рынка.

— Это будет научный эксперимент!

— О! — звук вылетел пробкой из бутылки. — Ну тогда, держи.

— Но, знаешь, больше всех этих Духовных Путей, ладно с ними, меня беспокоит Вавилонский Дракон. Слишком много возни вокруг него, и мне как-то слишком дурно рядом с ним…

Художник передал профессору дымящуюся самокрутку — тот сильно затянулся. На вкус, как и на запах, оказалось остро и сладко, но тут горло словно посыпали острым перцем: Грецион закашлялся грозно, как извергающийся вулкан, глаза заслезились, дышать стало тяжело. Перед тем, как все для Психовского окончательно потемнело, он увидел космос звериных глаз, жалобный и хватающий, уносящий туда, где нет ничего, нет себя — только тогда профессор почувствовал легкую сладость лемурийской папиросы, но сознание к тому моменту отключилось.

И Грецион Психовский умер.

— Кажется, это где-то уже было, — попытался сказать Грецион Психовский, но вместо этого у него получилось «кхе-кхе-ЭКХЕ-кхе». Перед глазами ходили цветные пятна, а в голову словно посадили обезьянку с двумя стальными тарелочками, которая не уставая делала громкий «бамц».

— Какая же дрянь, — все еще кашляя, профессор вернул папиросу Аполлонскому — та чуть не свалилась, потому что рука профессора тряслась похуже, чем во время десятибалльного землетрясения.

— Ты что, опять помер? — хихикнул Аполлонский. — Тогда уж точно будем считать, что твой научный эксперимент прошел успешно.

Профессор побелел, в глазах мелькнул первозданный ужас, а потом на лбу вздулась маленькая венка. Грецион проговорил дрожащим голосом, активно потирая переносицу:

— Еще хотя бы один гребанный раз ты так по-идиотски пошутишь, хренов Арлекин…

— Так, понятно, у нас опять кризис среднего возраста. Курить я тебе больше не дам.

В профессоре словно щелкнул рубильник скоростей и настроений — смена быстро отразилась и на лице.

— Боже, Феб, прости. Это все дежавю и… смерть, — Психовский сглотнул, мысли постепенно вновь вставали на нужные рельсы, и профессор наконец-то вспомнил о причине своего визита на рынок. — Кстати, а где Бальмедара?

— Ой, — тут закашлялся уже художник. — Ой-ей, она просила вернуться после завтрака и выслушать ее, там что-то важное. И, по-моему, нам надо бежать… Черт, как же неудобно, когда часы не работают.

Психовский бросил взгляд на часы Федора Семеныча — стрелки на них хаотично крутились туда-сюда, как пьяные лошади.

— Что-то важное, — подумал Грецион. — Интересно, то ли важное, о чем говорили другие маги ночью?

Когда друзья вернулись обратно в дом, Брамбеус как раз вставал из-за стола, вытирая рот кружевным платочком. Похоже, круги завтрака окончились.

— Барон, — приподнял шляпу художник.

— Федор Семеныч! Жалко, что вы так быстро убежали и не попробовали те штуки, похожие на апельсины…

— Барон, Бальмедара не повалялась? — Грецион понял, что в разговорах с Брамбеусом нужно очень четко прокладывать тропки, по которым беседа пройдет — иначе огромный барон-бульдозер будет без умолку говорить. Не важно, о чем, но о чем-то, к теме явно не относящимся.

Фраза вылетела сквозь сжатые зубы так же стремительно, как стрела арбалета со стальным наконечником. Грециону уже стали надоедать разглагольствования барона, ему хотелось лаконичных ответов, и все это начинало злить профессора до чертиков, будя внутри дремавших крылатых бесов. И не сказать, что Психовскому такой расклад особо нравился, но осознавал он это слишком поздно: