Тирза - Арнон Грюнберг

и его давно пора было выбросить, но ему не могли найти замену. Это была старость, и она началась именно сегодня, там, на лестнице.

— Это очень хорошо, — сказал он. — Ты непременно расскажешь нам об этом сегодня за ужином, про эту вашу юфрау Стине.

— Не про юфрау Стине. Про моего парня.

— Да, дорогая, я так и сказал, я так и хотел сказать. Про твоего парня.

Все замолчали, мысли Хофмейстера улеглись, и он даже подумал, что все уладил. Что сегодня вечером они поговорят про юфрау Стине и про этого мальчика. Они вместе сядут за стол, как и каждый вечер. Может, все будут немного молчаливыми. Иби часто сидела с недовольным видом, но на то она и подросток. Они будут сидеть за столом, он будет сидеть вместе с ними. Это была его семья, это были его родственники. Он был их родным человеком, и он снова почувствует это за столом, когда Тирза начнет болтать о своей учительнице или о мальчиках.

Но в тот момент, когда ему почти удалось убедить себя, что все стало как обычно, что всё как всегда, до него вдруг долетел вопрос супруги:

— И как ты собираешься исправлять ситуацию?

Он выпрямил спину. Он часто горбился, если сильно задумывался о чем-то или погружался в мечты.

— Исправлять? Ты о чем?

А Тирза подхватила своим тоненьким милым голоском:

— Да, папа, как ты теперь будешь все исправлять?

Он потянул себя за нижнюю губу. Ему показалось, что он попал в ловушку, из которой никак не выбраться. В собственном доме.

— Но, Тирза, — сказал он, как будто она одна задала ему этот вопрос. — Мне не нужно ничего исправлять. Это наш жилец должен бы был все исправить. Потому что он гадкий человек. Он гадкий архитектор. Он гадкий жилец. И он настолько гадкий, что теперь ничего уже нельзя исправить. Я выставлю его за это из дома на улицу.

— Тогда я тоже уйду! — закричала Иби. — Тогда я уйду прямо сейчас. Я соберу вещи. Сегодня же вечером меня тут не будет.

Она подскочила и бросилась к «подарочному столу».

— Ты что, не видишь, что творишь?! — спросила супруга, и она уже не говорила тихо и спокойно. — Ты что, не видишь, что ты делаешь?! Ты хоть немного понимаешь свою дочь?

— Я прекрасно понимаю мою дочь, — сказал Хофмейстер. — Я понимаю, что на ее напали. Нет, что ее изнасиловали, а она растеряна и напугана. Что нам нужно к доктору. И в полицию. Это я понимаю. Что она, возможно, беременна.

— Нет! — завизжала Иби. — Нет! Пусть он замолчит! Пусть он замолчит!

Она схватила часы, которые он купил ей в подарок, и зажала их в руке.

— Что прекратить? Что я должен прекратить, Иби?! Ты собралась поучать меня в собственном доме? Ты хочешь рассказать мне, своему отцу, что мне можно, а что нельзя?

— Я не беременна! — прокричала она. — Я давно на противозачаточных, мудила!

Она швырнула часы на пол и изо всех сил топнула по ним правой ногой, как будто хотела раздавить большого паука. Она топтала их до тех пор, пока паук не умер.

— Они мне тоже не нужны! — крикнула она. — Мне ничего от тебя не нужно. Мне в жизни больше ничего от тебя не надо. Никогда!

Хофмейстер вытер нос, как будто в этом была необходимость. Он уже был старым, слишком старым, чтобы заводить детей, и сделал это против своей воли. Но когда он был молод, место детей и домашних животных в его жизни занимали поэты-экспрессионисты.

— Почему я ничего не знаю? — тихо спросил он. — Почему мне никто ничего не рассказывает? Почему я всегда узнаю обо всем последним?

— Потому, что ты никогда ни о чем не спрашиваешь, — ответила его супруга. — Ты же ничего не спрашиваешь. Ты вообще существуешь? Ты вообще живешь тут с нами?

«Значит, вот в чем дело, — подумал он. — Значит, я ни о чем не спрашиваю. А как задавать такие вопросы? И когда? За десертом? Или дождливым воскресным вечером?»

— Тебе ли об этом говорить? — сказал он довольно спокойно. — Между прочим, это ты каждый вечер несешься куда-то из дома, как течная сучка. Я делаю все, и неважно, нравится мне это или нет, я хожу на родительские собрания, я сижу дома с детьми, а тебе ведь необязательно тут присутствовать, ты же художник. Да, мои милые дети, ваша мать — художница. Правда, никто не хочет покупать ее картины, и, между нами говоря, на них и смотреть-то страшно, но это все ерунда, она рисует себе и рисует. — Он повысил голос. — А потом упрекает меня за то, что я не в курсе, что моя старшая дочь принимает противозачаточные пилюли. А как я должен был об этом узнать? Мне что, нужно каждые четыре недели переворачивать все вверх дном в ванной комнате и выискивать где-то за шкафчиками таблетки моей дочери? Или я должен каждый вечер задавать вам вопрос: «Кто из вас принимает противозачаточные, милые дети? Поднимите руку. Кто из вас подцепил венерическую болезнь, милые дети? Поднимите руку. Кого из вас сегодня на школьном дворе отымели в задницу, милые дети? Поднимите руку». Это означает быть отцом? Вы так считаете? Так я сегодня же начну так себя вести! Я просто не знал, что так нужно. Я понятия не имел, что от меня ждут именно этого. Даже не представлял!

Иби застыла на месте. Супруга Хофмейстера поднялась, собрала с пола остатки часов и стала внимательно их рассматривать, как будто хотела выяснить, можно ли их починить. А Тирза просто не сводила с него огромные карие глаза. Смотрела с любопытством, но и с испугом. Она смотрела на него так, словно все понимала.

Никто не отреагировал на его тираду. Они смотрели на него как на инопланетное существо. Не испуганно, а скорее с любопытством и удивлением, и предпочитали держаться на расстоянии, а как иначе землянам смотреть на непонятных инопланетян.

— Я тактичный человек, — сказал наконец-то Хофмейстер. — Поэтому я не задаю определенные вопросы. Из вежливости.

Супруга подошла к нему.

— Йорген, — сказала она. — Дело вовсе не в этом. Тактичный ты человек или нет. И это касается не только тебя. Это касается меня. Это касается Иби. Это касается Тирзы.

Он отодвинул ее в сторону в попытке покинуть гостиную. Но она не сдалась так просто и встала в дверном проеме.

— Йорген, — сказала она, — успокойся и подумай как следует. А то ты сейчас натворишь дел, о которых потом пожалеешь.

Он прижал ее к стене. Его