Женщины его жизни - Звева Казати Модиньяни

С тех пор этот запах остался у него в памяти и в сердце, и вот теперь он вновь слышал его под бездонным африканским небом, в неподвижном воздухе, во внезапно наступившей тишине, остановившей, казалось, даже мерцание звезд.

Повинуясь животному инстинкту, Маари вдруг нашла в себе силы заставить его повернуться кругом. Бруно услышал шорох и едва различимый звук легкого удара, затем почувствовал, как тело принцессы безвольно обмякло в его руках и медленно сползло на землю: ее тонкую шейку прошила пуля. В это же мгновение вновь поднялся легкий ночной ветерок, обвевая тело прекрасной женщины, лежавшей на траве под баобабом в луже горячей крови. Ее губы еще хранили улыбку, но янтарные глаза уже не отражали света звезд.

Бруно опустился на колени и нежно поцеловал то, что осталось от самой прекрасной мечты его жизни. Одиночная пуля, вылетевшая из леса, выпущенная из ружья с глушителем, предназначалась ему, Бруно Брайану Сайеве ди Монреале, наследнику несметных сокровищ Бурхваны.

* * *

Тело убийцы было распростерто на опушке леса, вокруг стояли охотники-бушмены, обнаружившие его укрытие перед рассветом. Гром тамтамов, не умолкавший всю ночь, разносил вести надежнее телеграфных проводов.

Барон взглянул на израненного, истекающего кровью пленника: всем своим видом он напоминал большую морскую черепаху. Когда его положили на носилки, он стал бормотать какие-то бессвязные слова:

– Моя маленькая Йоганна… бесподобная… нежная… Прощай, милая Йоганна…

Бруно решил, что слышит бред раненого человека, на самом же деле это были отзвуки его последних мыслей. Весь ход его действий был восстановлен: он проник через границу со стороны Лесото, там, где располагалось голое высокогорное плато, приехал он на «Ровере», взятом напрокат в Дурбане. Африканский следопыт, послуживший ему проводником, был мертв. Судя по документам, он был фоторепортером, но найденный у него прибор ночного видения с сорокакратным разрешением не предназначался для «Никона» или лейки, а был навинчен на карабин марки «ремингтон», модель 700-БДЛ, двадцать второго калибра, из которого вылетела пуля с мягким наконечником, сразившая прекрасную Маари.

Паспорт убийцы был выдан на имя Петера Миллера: это был фальшивый паспорт на вымышленное имя, речь шла о профессиональном наемном убийце, привыкшем убивать по контракту, не спрашивая, кого и за что.

При нем не было найдено ничего такого, что могло бы помочь Бруно установить его личность. Он был настоящим профессионалом и хорошо продумал план возвращения туда, откуда пришел. Возможно, ему бы это удалось, если бы не бушмены, традиционно считающиеся лучшими охотниками во всей Африке.

Только с его собственных слов можно было больше узнать о нем. Но насколько больше? Раненый метался в бреду.

– Прекрасная… нежная… страстная… Йоганна, – на его изуродованном и окровавленном лице появилось выражение глубокой тоски.

Подошедший врач склонился над носилками, чтобы осмотреть его.

– Он умирает, – сказал доктор, обернувшись к Бруно.

Жизнь покидала Йоганна Кофлера, и в последние мгновения перед его глазами возникло во всем своем великолепии дорогое сердцу видение: влажная духота теплицы, многоцветье и благоухание сада, созданного силой его воображения и трудом его рук. Мысль о человеческих жизнях, оборванных его же руками, даже сейчас, когда его собственная жизнь трепетала на пороге небытия, не вызывала у него угрызений совести или чувства вины.

Жертва, попавшая в рамку видоискателя, прикрепленного к стволу карабина, представлялась его сознанию чем-то совершенно незначительным; он промахнулся и теперь расплачивался за это жизнью.

Его последняя мысль была отдана розе, носившей его имя: ей суждено было жить вечно.

– Йоганна… – Слеза сверкнула в уже угасших глазах.

– Он мертв, – сказал врач.

– Унесите его, – приказал Бруно, оглушенный горем.

* * *

Тело прекрасной Маари, обмытое и умащенное благовониями, убранное в царские одеяния, лежало на брачном ложе из плетеного тростника. Через открытое окно доносились звуки поминальной песни туземцев. Заунывный мотив, усиленный гулом тамтамов, надрывал душу.

– Спи, прекрасная принцесса, – говорили слова песни, – мы пойдем на охоту в твою честь, из великой лунной долины мы принесем тебе богатую добычу и цветы, и плоды, да не угаснет твоя улыбка, освещая нам путь в ночи.

Бруно склонился над ней и коснулся ее губ прощальным поцелуем. Его серо-стальные глаза не пролили ни единой слезы.

Санни сжимал руку Асквинды, выглядевшего как никогда постаревшим и печальным.

Бруно поднял на руки мальчика. У него были серые глаза отца и янтарная кожа Маари. Он был высок ростом для своих лет и худ, но физически очень крепок.

– Поцелуй маму, – сказал Бруно.

Санни, оцепеневший от горя, поцеловал ее без единого слова жалобы. Он был маленьким воином племени бушвинда и знал, что жизнь и смерть идут рука об руку.

– Мы ее никогда не забудем, – сказал Бруно.

Санни кивнул.

– Мы ее никогда не забудем, – повторил он.

Бруно крепко обнял его, но мальчик высвободился и убежал к себе в комнату.

– Оставь его, – приказал Асквинда. – Есть вещи, которые ты, даже будучи его отцом, не в состоянии понять.

Бруно кивнул, ничего не сказав в ответ на слова старого князя, и тот тоже покинул комнату.

Оставшись один в спальне принцессы, Барон наконец дал волю слезам. И в ту же минуту вспомнил душераздирающую боль, посетившую его в детстве, когда смерть впервые ворвалась в его дотоле безмятежное существование. Ему было тогда около восьми лет: он был ровесником Санни.

Бруно вытер глаза. Горькое утешение принес его душе зарождающийся план мести. Это была беспощадная вендетта баронов Монреале.

Полная августовская луна сияла в серебристом великолепии над старинным городом Пьяцца-Армерина в самом сердце Сицилии, придавая объем и рельефность зданию палаццо XVII века, принадлежавшего баронам Сайева Мандраскати ди Монреале. Только одно из окон величественного дворца светилось огнем. Свет лампы был приглушен плотным льняным абажуром с узорчатой вышивкой. Дуновение ветерка доносило запахи деревенского лета и вселяло надежду на облегчение после долгого дня, наполненного палящим солнцем и обжигающим ветром сирокко. Под этим удушающим огненным колпаком клевер превращался в солому, а зеленые луга – в пятна выжженной земли, воспаленно-желтой и жаждущей влаги. Казалось, только цикады выжили в этом аду, наполняя воздух неумолчным стрекотанием.

Дыхание ночи, ласкающее и свежее, напоенное ароматом цветов померанца и олеандра, подобно целебному бальзаму остудило раскаленные за день стены старых домов и старинных дворцов. Но вдруг раздался крик боли, разорвавший тишину и нарушивший волшебное очарование лунной ночи. Через несколько секунд ему на смену пришел требовательный, полный жизни плач новорожденного.