По ту сторону лета - Одри Дивон

Вопросы — и даже порядок их следования — давным-давно сложились у меня в голове. Они стояли наготове, замерев возле черты, и ждали только выстрела стартового пистолета, чтобы рвануть вперед. Я хотела точности. Мне надоела приблизительность. Я собиралась покончить с тайнами человека, разделившего мою жизнь.

— Ты знал своего отца? — спросила я.

— Слушай, ты что, в «Семь семей»[4]играешь? Или думаешь, что в жизни все решают родители?

— Ну, может, и не все, но многое…

— Ага, значит, если семья неблагополучная, то виноват отец. Вот тут ты промазала. Отца-то и нет. Не существует. Моя мать всегда питала слабость к мужикам, которые сваливают, забыв оставить адрес. Наподобие Пер-Улова. Любила она таких, которым на месте не сидится. А тех, которые хотели остаться, сама выгоняла. Скучно ей с ними было. А по свалившим рыдала. Мой предок как раз был из них. Я ничего о нем не знаю, ну ничегошеньки! Ни как звали. Ни как выглядел — ни одной фотки не сохранилось. Он знал, что она беременна, — она мне сама говорила, — но все равно смылся. Поэтому я не имел права задавать вопросы. «Он же ничего не желает знать о тебе, — повторяла она, — так с какой стати тебе им интересоваться? Тем более что он был козел». Вот и вся информация, которой я располагаю. И, кстати, я отлично научился без него обходиться.

Мне с трудом в это верилось. Я понимала, что тонкая серебряная цепочка, спрятанная под майкой, и такой же, как у Пер-Улова крест на ней, появились не случайно. И он не снял цепочку, несмотря на обиду и разочарование. Пусть он в самом деле научился обходиться без родного отца — но не перестал искать ему замену. У меня снова защемило сердце, а грудь стеснило от прилива материнской любви.

Стоп. Прекрати немедленно. Нельзя путать разные чувства. Или ты спишь с мужчиной, или нянчишь его. Смешивать одно с другим опасно. Это грязное дело. И вообще, соберись. Не вздумай дать слабину. Только не сейчас, когда ты в двух шагах от цели.

Мы вернулись в бар. К мужчинам в кожаных куртках успела присоединиться темноволосая женщина. Она сидела к нам спиной, но я догадалась, что она хорошенькая, потому что поведение обоих типов совершенно изменилось. Они расправили плечи, разулыбались, в глазах появился масленый блеск, и даже голоса звучали не грубо, как раньше, а по-своему мелодично.

Арно больше не хотел играть, решив, что с него хватит. Во всяком случае, именно так он выразился, хотя я отлично понимала, что мне не составит труда его переубедить. Всего-то и надо было, что пощекотать его самолюбие да поманить возможностью выигрыша. По теории вероятностей, везение должно было перейти к нему. К тому же меня одолела жажда. Этот последний аргумент решил дело. Он заказал еще по бокалу и сгреб кости. Пять минут спустя партия завершилась моей победой. Он залпом допил коктейль и обреченно потребовал счет.

— А про вопрос забыл? — Я не собиралась отступать.

— Надеялся, что ты забудешь. Разговоры про мое генеалогическое древо меня достали. Гнилое у меня древо, что ж тут поделаешь?

Он крепко набрался. Речь стала бессвязной — он уже еле ворочал языком. Значит, пора переходить в атаку. Я не успокоюсь, пока не добьюсь полной ясности. «Что стало с твоей подругой?» Он остолбенел.

— С чего это ты о ней вспомнила?

— Так. Любопытно.

— Нет, ты скажи правду. Почему ты про нее вспомнила? Ты что, уже в курсе? — В его голосе звучала легкая угроза.

— Да ни почему. Просто так. И я ничего о ней не знаю. Ты говорил как-то, что вы поссорились.

— Я не желаю о ней разговаривать! Усекла? И слышать о ней больше не желаю!

Но он не успел по-настоящему разозлиться, потому что за соседним столом вспыхнула куда более бурная свара. Мужчины вскочили на ноги; один держал второго за воротник. «Ты это ей скажи, своей сучке! Подстилке своей скажи!» — орал тот, кого прижали, и тыкал пальцем в брюнетку. Раздался звук удара — первый со всего размаху залепил второму по физиономии. Брюнетка обернулась к нам, прося помощи. У нее оказался грубый голос, квадратное рубленое лицо и кадык. Вот оно что. Трансвестит. Мы с официантом застыли как изваяния, понимая, что сейчас может произойти нечто ужасное, но не смея вмешаться. Тот, кому засветили по морде, вынул из кармана пружинный нож. Я почувствовала у себя на запястье крепкую хватку. Арно силой тащил меня вон из бара. «Мы же не заплатили», — пролепетала я. «В следующий раз заплатим». Он подсадил меня на «веспу», и мы укатили.

Я видела в зеркальце заднего вида его насупленное лицо. Последний вопрос явно был лишним. Мне следовало оставить воспоминания там, где им самое место. Я злилась на себя за то, что испортила вечер, который мы вполне могли завершить в другом баре, — мы же собирались пить до утра. Ничего, Эжени, не все еще потеряно. Пока он не уснул, ночь не кончена. Ты скользнешь к нему в постель, поговоришь с ним, приласкаешь и вытянешь из него давно ожидаемое обещание.

Он уже лег, когда я вышла из ванной. Лег, но еще не спал. Я погасила ночник и вытянулась рядом с ним. Прислонилась головой к его плечу. Сердце колотилось.

— Арно, ты спишь?

— Почти.

— Ты на меня сердишься.

— Нет.

— Правда нет?

— Правда.

— Я почему спрашивала… Ну, про твою подругу. Мне надо точно знать, потому что я должна тебе сказать..

— Что сказать?

Я вдохнула поглубже. Кровь прилила к голове. Ну вот, сейчас я наконец извергну слова, которые слишком долго держала в себе.

— Арно, я тебя люблю. Я хочу уехать вместе с тобой.

Несколько секунд стояла мертвая тишина. И что же он сделал потом? Он засмеялся. Он хохотал и хохотал, он заливался смехом, как будто я рассказала ему лучший в мире анекдот. Этот смех бритвой сек меня по живому, острым ножом вонзался в каждую клетку, превращая в мелкое крошево мои надежды. Перестань, мне больно! Но смех не стихал. Эжени, старая дура, как ты могла в него поверить? Смех перешел в покряхтывание, бессильную икоту. Его грудь подрагивала, отбрасывая прочь мое признание. Я уснула, но беспощадный смех по-прежнему звенел у меня в голове. Его отголоски еще не стихли и тогда, когда я проснулась и обнаружила, что Арно ушел, забрав все свои вещи.

Ты сама во всем виновата. Потому что ты идиотка. Потому что не умеешь удержать возле себя мужчину. При первой возможности они тебя бросают и устремляются к новым горизонтам. Моя боль чуть утихала только в те часы, когда я спала. В панике я позвонила доктору Ламарку, и он выписал мне сильные снотворные, которые я, не в силах терпеть муку, глотала как обезболивающее. Каждое утро при пробуждении мне требовалось все больше времени, чтобы прийти в себя. Я моргала, щурилась на дневной свет и приступала к выполнению сложнейшего мысленного упражнения: пыталась сообразить, что это я среди дня делаю в постели. У меня не было сил ни на что: ни вставать, ни есть, ни мыться. Квартира пребывала примерно в таком же состоянии, как ее хозяйка, — послевоенная разруха и воронки от бомб. Повсюду громоздились кипы одежды и груды посуды. Предметы, обычно не имеющие ни одного шанса встретиться, валялись рядом, почти в обнимку: телевизионный пульт, кастрюля, очки, пустые винные бутылки. За те две недели, что минули со дня его ухода, я ни к чему не притрагивалась. Переставлять что-либо означало уничтожать последние следы его присутствия. Я его потеряла, он исчез, растаял как сон. Единственным утешением служила мысль о том, что его отпечатки еще не стерлись с ножек рюмок в гостиной и со стекла душевой кабины, что окурки еще хранят частицы его слюны, а брошенная им майка еще пахнет им, как и мои простыни. Ты сама во всем виновата, Эжени. Ты идиотка. Пресная идиотка. Можешь просто взять и помереть, вот так, не вставая с постели. Не трать время на жизнь, он все равно к тебе не вернется.