Столкновение с бабочкой - Юрий Арабов

Он чувствовал, что устает от ходьбы. Город был слишком большим, слишком холодным и мрачным, чтобы чувствовать себя в нем счастливо. Сфинксы, привезенные из Египта, напоминали о тягостном бессмертии, лишенном личностного начала. Для чего бессмертие, если ты не сохраняешь индивидуальности со всеми признаками несовершенств и даже пороков, которые накладывает жизнь? Какая жестокая пошлая сказка!.. На одном из сфинксов Николай увидел надпись, сделанную черным углем: «Долой самодержавие!». Увидел и огорчился. Из-за сепаратных переговоров с кайзером он выглядел предателем. Псковский вагон и отказ от ожидаемого всеми отречения… Он еще дорого за это заплатит!..

Только недели две в году, в десятых числах июля, Петрополь становился похож на европейский курорт: черная вода Гатчины делалась вдруг бархатной, волны Финского залива, разбивающиеся о Петродворец, смеялись, показывая язык. И даже грязноватый Обводной канал становился похожим на большую купальню для простонародья. Боже мой, да это же не Россия! Это прекрасная культурная страна с мыслящим камнем и говорящей водой, что шепчет сказки детям, когда заходит солнце. В такой стране не должно быть революций. В такой стране надобно жить, а не воевать. Как жалко, что это всего лишь на две недели!.. Весна, осень, зима – самое подходящее время для потрясений.

Ему надо было попасть в начало Кронверкского проспекта, что лежал на Петроградской стороне. Извозчиков не было. За всю экспедицию встретился лишь один экипаж, который не остановился и чуть его не раздавил, несмотря на поднятую руку шпика и крика: «Извозчик!..»

За спиной раздался стук копыт. Государь обернулся. По рельсам ползла конка – вагон на железных колесах, запряженный двумя лошадьми. Почему конка? Ведь начиная с 1912 года в городе исправно ходят трамваи. Электричества, что ли, нет? Даже издалека было видно, что он переполнен, этот вагончик. Николаю вдруг захотелось в него влезть. Нельзя… Раздавят! – сказали ему глаза обеих шпиков. Конка остановилась неподалеку. Николай, запахнув шинель, решительным шагом направился к вагончику.

Из него высыпала серая масса плохо одетых людей. Но, повинуясь логике «вдох-выдох», вода, вылившись на берег, послушала силу отлива и снова потекла в вагонную давку, прихватив с собой государя и десяток ждущих на остановке горожан.

Его вбили, как тряпку в переполненный чемодан. Он с ужасом осознал, что охрана не успела и не влезла вслед за ним. Теперь – только самостоятельное плавание без спасательного круга. Господи, вверяю себя в руци Твои!..

В вагоне пахло чесноком, по2том и махоркой. Николай Александрович вспомнил, как его предупреждали во дворце: берегитесь карманных воров!

А также насильников, убийц, фальшивомонетчиков, скотоложников и дезертиров с фронта. Но весь город теперь, все его улицы и площади был один дезертир с фронта! А разве сам он не дезертир? Государь нащупал в кармане золотые часы с царским вензелем… ничего! Они были на месте.

– Билеты, – пробормотал он. – Где можно купить билеты?..

Он уткнулся носом в перекрещенные пулеметные ленты «Максима». Ими, словно корсетом, был обвязан небритый человек в морской фуражке с надписью «Изяслав».

– Ты что, братишка? Проезд свободный, – сказал матрос, пытаясь оглянуться.

– Это неправильно. Городское хозяйство разорится, если не брать денег за транспорт, – пробормотал Николай Александрович.

– Теперь коммунизм. И никакого хозяйства быть не должно. Даром мы, что ли, на фронте кровь проливали?..

Государь притих. Вот тебе на! В коммунизм попал. В самое сердце смуты. Летел на сахар, а попал в мазут. Поди, и к причастию не допустят, если сознаешься в коммунизме и бесплатном проезде. Говеть придется сорок дней и отбивать тысячу поклонов. Да меня и так не допустят, – сказал он себе, – после того, что совершено в Гельсингфорсе.

– Выпустите меня, господа! – закричал он. – Я хочу сойти!

– А чего лез? – спросили из толпы недобро.

– Я думал, что проезд платный. А бесплатно я ехать не могу. Как законопослушный гражданин – не могу.

– Стоп машина, – обратился кто-то к вознице. – Деду плохо. Умом тронулся.

Вагон остановился. Николай Александрович вывалился из него, как антрекот, одетый в шинель. Оставляя пуговицы и мечты передвигаться по городу не на своих двоих.

– Слава тебе, Боже наш! – перекрестился он на восток.

Полез в карман шинели и не обнаружил там часов. Их вытащили, увели. Это был дурной знак. Значит, революция все-таки происходила. Экспедиция началась с неприятности, которая сулила впереди большой провал. Однако терять было нечего. Степень свободы зависит от глубины поражения. Чем оно крупнее, тем свобода абсолютнее. Его поражение было крупным. Потеря власти и авторитета… что может быть позорнее? Позор развязывает руки. Нищета воспитывает свободолюбие. Нет более зависимых людей, чем богатые и счастливые.

На площади возле дворца Кшесинской толпились хмурые бандиты. Поскольку Временное правительство объявило амнистию дезертирам, их жизнь была лишена смысла. Раньше они хотя бы прятались от городовых, а городовые – от них, потому что бежавшие с фронта ходили стаей и справиться с ними могли лишь конные казаки. Теперь же, находясь на легальном положении, жизнь дезертира катилась под уклон. Руки, привыкшие сжимать винтовку, нуждались в цели и действии. Тот человек, который мог бы им показать цель, стал бы сразу значимым в политическом смысле, поскольку в Петрограде в это время находилась чуть ли не половина Западного фронта.

В разных концах небольшой площади люди пели. Слова их песен были незнакомы государю, и он с любопытством слушал их, спрашивая себя: Хороши ли они? Например, эти…

…мрет в наши дни с голодухи рабочий,

Станем ли, братья, мы долго молчать?

Наших сподвижников юные очи

Может ли вид эшафота пугать?

Если бы Николай Александрович разбирался в литературе и мог бы отличить удавшееся стихотворение от плохого, то он бы, наверное, обратил внимание, что поется не совсем по-русски, что жалостливые слова про эшафот и юные очи, скорее всего, сдернуты с французских аналогов. А были ли при мне эшафоты? – подумал он. Совесть или то, что ее заменяло, ответила: Нет. Какие эшафоты?.. – намеренно забыв о столыпинских «галстуках», с помощью которых удушили смуту двенадцать лет тому назад. Но Петра Аркадьевича не было сейчас под рукой, а самому построить эшафоты не приходило в голову. Потому и шло все вразброд, но с революционной песней.

В битве великой не сгинут бесследно

Павшие с честью во имя идей.

Их имена с нашей песней победной

Станут священны мильонам людей.

И тут же другой конец площади ответил нестройно:

Слезами залит мир безбрежный,

Вся наша жизнь – тяжелый труд.

Но день настанет неизбежный,

Неумолимо грозный суд…