Будешь моей мамой - Ирина Волчок

— У меня ничего в жизни не осталось, — как-то признался Григорий. — Только надежда… Вдруг что-то произойдет — и жизнь с начала… с чистой страницы… Ты меня понимаешь?

Она его не понимала. Зачем с начала, с чистой страницы? Чем его заполненные страницы не устраивают? Но вникать не стала — обрадовалась, что надежда у него осталась. Надежда — очень крепкая вещь. Она человека вернее всего в жизни держит. Только надо ее как следует тренировать, укреплять, подпитывать. Как, например, ослабленные мышцы. И надежда постепенно окрепнет и вытащит человека из болезни, или беды, или отчаяния — и прямо в счастливую жизнь.

Почему Григорий на ней женился? Вот странно, Ольга ведь никогда не задавала этого вопроса ни себе, ни, тем более, ему. А почему она вышла за него замуж? Потому, что он невероятно красив, а она — серая мышка с безобразно толстыми очками, сквозь которые его неземную красоту все равно не очень-то видела. Потому, что он известный специалист, а она медсестра без всяких перспектив профессионального роста. Потому, что в свои тридцать шесть лет он жил так, будто вся Вселенная создана исключительно ради него, а она в свои девятнадцать спокойно осознавала, что Вселенная о ее, Ольгином, существовании не подозревает и единственная цель ее, Ольгиной, жизни — облегчить жизнь кому-нибудь еще, а если повезет — сделать кого-нибудь счастливым.

Это оказалось невозможным — сделать его счастливым. Счастливым его могла сделать пригоршня таблеток какой-нибудь психотропной гадости, доступ к которой у него всегда имелся на работе.

Малая наркомания, так это называют специалисты. Медикаментозная зависимость. Она удивилась, что не поняла этого раньше — все-таки уже довольно долго в больнице проработала, чтобы понять… Впрочем, если бы не работала в больнице, она бы еще долго, а может, и никогда ничего не поняла бы.

Григорий скрывал это от всех. И от нее тоже, и даже от себя. И это было самое трудное, потому что как вылечить человека, если он не считает себя больным? Он болен?! Да пусть она на себя посмотрит! Он, как специалист, авторитетно может сказать: она шизофреничка, психопатка и идиотка. И пусть спасибо скажет, что он ее в дурдом не сдает, а возится с ней тут, с мордой обрыдлой…

Он наедался всякой дряни до невменяемости, до галлюцинаций, до тяжелых психозов, а потом спал сутками. Просыпаясь, обычно ничего не помнил, с недоверчивым удивлением рассматривал разбитое окно, прожженный диван, Ольгины синяки. Выражал недовольство по поводу обеда: «И это все? Ты что, дурочка моя, думаешь, здорового мужика можно этим накормить?» Или: «Ты куда столько всего наворочала? Опять все пропадет! Никакого понятия об экономии! Говори, не говори — как об стенку горох!»

Она жила только надеждой на то, что ей удастся Григория выходить. Он просто болен. Его надо вылечить. Ничего, потихоньку, день за днем… Она сумеет. Перетерпит страшные дни и еще более страшные ночи, и настанет время, когда Григорий даже и не вспомнит о таблетках. И все будет хорошо. И тогда он будет счастлив, и она, конечно, тоже будет счастлива тогда…

— Брось ты, — заявил бывший одноклассник Григория, единственный, кто кое-что знал о его зависимости. — Он давно на колесах, кажется, еще на первой практике начал. Ничего ты не сделаешь. И медицина бессильна. Это я тебе как специалист говорю.

Ольга не поверила. Пожалела, что обратилась к нему. Никогда больше ни к кому не обращалась и выхаживала Григория одна.

Сначала было два года беспросветного ужаса и ожидания смерти — его или своей. Потом еще два года выплывания из омута — тяжелого, медленного, с периодическими срывами на дно. Потом Григорий совсем перестал есть таблетки, но вдруг обнаружилась его алкогольная зависимость, и это оказалось ничуть не легче. Как она все вынесла? Как он все вынес?

Ольга сумела не бросить работу. Он сумел не потерять работу, хотя и сильно сдал позиции, особенно в шальные перестроечные времена. Коллеги открывали собственные психотерапевтические кабинеты или уходили в частные клиники или — и вовсе в народные целители. А Григорий в это время потихоньку, с трудом, с натугой, возвращался в нормальную жизнь. А Ольга потихоньку, из последних сил, с трудом и с надеждой тащила его в эту нормальную жизнь. И хваталась за любую работу, чтобы обеспечить ему нормальную жизнь, и чтобы долги отдать, и чтобы он не заметил, что его зарплаты ему едва на сигареты хватает. Чтобы не закомплексовал, чтобы не сорвался опять случайно в этот омут… Ой, как же трудно все это было!

Но ведь настала она, нормальная жизнь! Ольга помнит свою сумасшедшую, ни на что прежнее не похожую радость, когда она впервые поняла, что не цепенеет от страха, видя в руках у Григория упаковку феназепама или бутылку водки. Уже больше трех лет Григорий не прикасался ни к таблеткам, ни к алкоголю. Сам решил и вслух сказал: «Никогда и ни при каких обстоятельствах».

Ольга робко радовалась, но душа никак не могла забыть того ужаса, в котором жила так долго. И вдруг случилось так, что пришла она домой после работы, а там целая компания за столом — гости пожаловали. Старые Гришины друзья, сто лет не виделись. Само собой — каждый с бутылкой. И Григорий за столом, конечно, дым коромыслом, шум, смех, он в центре внимания, он всегда во всех компаниях в центре внимания был, душа общества, красавец, умница, трепач и запевала… Ольга вошла, глянула на всю эту вакханалию, слегка пожалела, что наверняка все уже сожрали, и что спать пораньше лечь вряд ли получится, и что ковер-то чистить придется… И вдруг задохнулась от оглушающей, огромной, небывалой радости: Григорий разливал коньяк по бокалам, а она не только не испугалась, а даже сначала и внимания на это не обратила, — потому что он был трезв. Он давно уже трезв, и будет трезв, и это называется счастьем.

Счастья опять не получилось. Вспоминая всю свою замужнюю жизнь, Ольга вдруг поняла, что единственной счастливой минутой была именно та, когда она обнаружила, что не боится бутылки в руках Григория. Потому что оставалось еще много всего, чего приходилось бояться.

Трезвый образ жизни почти не изменил его. Он остался эгоистичным, раздражительным, грубым и жестоким. Ладно, говорила она себе. Он просто болен. Он столько лет травил себя всякой гадостью. Это само собой не проходит. Ничего, потихоньку вылечим.

А он, кажется, не собирался ничего менять. Вселенная по-прежнему вращалась вокруг него, и не существовало других мнений, кроме его собственных, и других вкусов, интересов и целей. И ему все мешали. Особенно Ольга.

— Ты хоть что-нибудь можешь сделать по-человечески? — Это была его дежурная претензия.

Выходило, что она все делает не так — не так говорит, не так подметает пол, не так одевается, не так смотрит на него… Сначала Ольга старалась все делать так, как он говорил. Но получалось еще хуже — он замечал, что она старается, и жестоко смеялся над ней, издевался, не выбирая слов. Вернее, выбирая самые обидные. Потом она и стараться перестала: старайся, не старайся — все равно ничего у нее не получится. Больше всего Ольга боялась, что кто-нибудь увидит, какой Григорий дома. Это было бы невыносимо. В компаниях-то он по-прежнему подавал себя блистательным и очаровашкой. И по-прежнему бабы вешались ему на шею. Значит, во всем виновата она.