Похищение Европы - Евгений Водолазкин

Несколько дней спустя Кранц пришел с реваншем.

— Сегодня в новостях сообщили, что сербы играют в футбол головами албанцев. Какая дикость, а? — Он поставил бутылку на пол и вытер губы. — Средневековье.

Я слабо кивнул, хотя, разумеется, и не представлял, как выглядел футбол в средневековье. Настя фыркнула, но ничего не сказала. Развивая первый успех, Кранц добавил, что сербские солдаты жарят на вертеле зародыши албанских детей. Настя села в кресло и посмотрела на Кранца в упор.

— Могу указать и источник этой информации, — продолжал он, не отводя взгляда. — Министр обороны нашей страны Рудольф Шарпинг.[8]

Взятая Кранцем интонация конферансье была настолько убедительной, что я бы не удивился, если бы в следующую минуту источник информации возник в стеклянных дверях нашей гостиной.

— Мне кажется, для честного человека здесь может быть только две возможности, — сказала Настя, закрыв руками лицо. — Либо он предоставляет доказательства этого ужаса, либо идет под суд за разжигание национальной розни.

Забегая вперед, скажу, что не прошел ни один из предложенных Настей вариантов. Да и сами заявления такого рода были только началом. На фоне гуманитарных бомбардировок никакие, даже самые экзотические, высказывания меня уже не могли впечатлить. Фотографии натовских жертв, время от времени публиковавшиеся в газетах, разрывали мое сознание. Будучи еще недавно пассивным сторонником этой операции, я уже не понимал, допустима ли она при таких бомбардировках, как не понимал, можно ли вообще убивать мирных людей в чью-то защиту. Наконец, меня мучил вопрос, оправданно ли такое вмешательство, при котором жертвы во имя добра превышают жертвы, допущенные злом.

Поворотным пунктом в моем отношении к войне стало событие, внешне непримечательное. Депутатка Бундестага Ангелика Бэр заявила, что при парламентском голосовании по военному вопросу она не знала полного содержания договора в Рамбуйе. Подписание этого документа должно было стать результатом переговоров между сербами и албанцами. По сообщениям прессы, встреча в парижском пригороде была последней попыткой примирить враждующие стороны, которую сербы провалили, отказавшись подписать составленный посредниками договор. Так вот, выяснилось, что сербы готовы были подписать основной текст договора, согласно которому в Косово допускались войска ООН. Но, как известно, черт сидит в деталях: в договоре имелось приложение В, которое сербы и отказались подписать. Приложение предусматривало, что на всю территорию Югославии вводятся войска НАТО.

В тот момент я слабо разбирался в политике, но даже мне было ясно, что приложение, означавшее ни больше ни меньше, чем оккупацию страны, не подписало бы ни одно государство на земле. Услышанное мной тогда мнение, что целью переговоров являлась война, уже не вызывало во мне протеста. В этой истории были два момента, сильно смахивавшие на надувательство и задевавшие мои, как выразился бы N, немецкие струны. Первый состоял в том, что основной пункт договора был стыдливо спрятан в приложение, второй — в том, что, информируя о переговорах Бундестаг, министр иностранных дел Фишер о нем не обмолвился ни словом. Депутатка Бэр возмущенно указывала, что приложение В в корне меняет представления о том, что происходило в Рамбуйе, что, знай она об этом приложении, она никогда не голосовала бы за войну.[9]

Депутатку удалось впоследствии урезонить, но я — я вдруг оказался перед фактом, что все манипуляции с приложением В скрывали одну-единственную истину: войны можно было избежать. Эта истина, которой я поначалу даже испугался, все более овладевала мною, пока, наконец, не прожгла меня изнутри на манер натовского снаряда. Какими бы ни изображались сербы, присутствие в Косово двухтысячного контингента ООН не допустило бы самого худшего — того, что происходило сейчас: массовой смерти. Впоследствии я слышал странные возражения, что в виду-де имелись легковооруженные войска ООН, которые бы все равно ничего не решили. Позволю себе в этом усомниться. Две тысячи свидетелей — пусть и легковооруженных! — решили бы очень многое. Для государства, задумай оно заняться уничтожением своих граждан, это было бы серьезным препятствием. Таким препятствием, увы, не стали тяжеловооруженные войска НАТО, когда, войдя позднее в Косово, в наступившем безвластии они безучастно наблюдали за массовым истреблением сербов.

В эти весенние дни происходили и приятные события, пусть и меньшего исторического масштаба. Князь выразил готовность взять к себе Самурая. Тот быстро освоился в просторном княжеском доме и вместе с Валентиной встречал нас у входа. Было забавно наблюдать, как, помахивая хвостом, он по-хозяйски перебегал из комнаты в комнату. Самурай перенял общее почтительное отношение к князю и в его отношении не допускал никаких вольностей. Свои эмоции он выражал, прыгая на Валентину, которая стала его настоящей любовью. Чувство оказалось взаимным. Валентина его кормила, выгуливала и после прогулок мыла ему лапы. Она называла его «парень», произнося это слово с особой уважительной ноткой, и любила обсуждать его поведение. Когда слушателей не находилось, она обращалась непосредственно к Самураю и давала ему подробные наставления по-русски. Не удивительно, что, получив в доме самые широкие права, Самурай оказался вовлеченным в наши военные дискуссии. По вечерам чаще всего он лежал у камина, сопровождая реплики князя подрагиванием хвоста. Собственно говоря, и к высказываниям Билла Самурай относился вполне дружелюбно, но, вне всяких сомнений, понимал, что тот здесь не главный.

Надо сказать, что возражения Билла в ходе войны также претерпели изменения: они стали менее категоричны. Так, признавая сложность межэтнических отношений на Балканах, он даже посетовал как-то, что к разрешению конфликта не подключили хороших этнологов.

— Этнологов? — переспросил князь. — Билл, не юродствуйте. Какие этнологи, когда нужно испытать все произведенное оружие? Они нашли себе бесплатный полигон, где нет ни одной модели, представляете? Там все настоящее — нефтехранилища, мосты, школы, женщины, дети. Только на настоящем и можно понять, чего стоит оружие. Этнологи! Когда натовские бомбы летят в жилые кварталы, от сербов остается примерно то же, что и от албанцев. Какие этнологи смогли бы примирить их столь радикально?

— Хорошо, — наклонил голову Билл, — вы все говорите о том, чего не нужно делать. Допустим, что американцами вce делается неправильно. Так что же, по-вашему, нужно делать, чтобы остановить такой конфликт?

— Билл, вы — американец! — рассмеялся князь.

— А вы — русский. Ну и что?

— Не обижайтесь. Все правильно. Мы — две нации, распираемые ложным мессианством. Мы считаем, что по всему миру мы должны что-то делать. Почему нам не приходит в голову простая мысль, что порой лучше не делать ничего? Что это и может оказаться самым полезным? Что, поддерживая одну сторону против другой, мы настраиваем ее на борьбу, а не на мысли о том, как лучше прийти к миру?