Похищение Европы - Евгений Водолазкин

Сара перевела дух.

— Тогда этой ограды не было, и мы сидели прямо у дерева.

— Хотите, мы перенесем вас за нее? — спросил я.

— Хочу. Приятно похулиганить перед смертью.

Ограда была символической, не выше колена. Мы с Настей легко подняли кресло с почти невесомой Сарой и поставили у самого ствола. Только подойдя вплотную, я заметил, что это были, собственно, два ствола, сросшихся в какое-то доисторическое время.

— Я лежала на спине и смотрела на это дерево, — почти неслышно продолжила Сара, — а оно было похоже на жизнь. Не по величине, конечно, потому что жизнь — очень маленькая. Оно было разнообразным, как жизнь, каким-то густонаселенным. Я любовалась тем, как по его стволу сбегали муравьи, как в его ветвях прыгали птицы и белки, но особенно мне нравилась его тень. Эту тень — тень тридцатых годов — я любила всей душой, хотя скорее — всем телом. Побегав вон там, на поляне, я возвращалась в нее, как домой. Я любила ее ощущать. Может быть, хорошо, что сейчас пасмурно и не видно тени: нынешняя тень была бы только жалкой подделкой. А та — она была изумительно четкой и свежей, будто только что нарисованной. Она возникала из яркости солнца, прозрачности воздуха, из какого-то общего состояния счастья, которое меня тогда охватывало. Как ни странно, я испытала сейчас что-то подобное — вероятно, это действие укола. Тогда же я была счастлива оттого, что передо мной расстилалась вся жизнь, которую я представляла в виде такого же солнечного дня. Чего я никогда не могла бы представить, так это того, что вернусь сюда такой страшной старухой и буду думать: что общего у меня с этим светящимся ребенком? Ничего. Абсолютно ничего. Вы говорите, — она подняла глаза на Настю, — что смысл жизни в ее целом. А жизнь распадается на куски. Нет целого, да и смысла, пожалуй, — тоже.

— Вы вспоминаете детство, — сказала Настя. — Целое есть хотя бы уже поэтому. Для вас оно — в ваших воспоминаниях.

— Не знаю. Даже если и так, то из этого ничего не следует. Вместе с моими воспоминаниями уйдет и целое. А что они записаны на какую-то небесную пленку, я очень сомневаюсь. Она коснулась рукой ствола. — Я думаю, даже это старое дерево меня не узнает, да это, в общем, и не важно. Я пришла попрощаться с собственными воспоминаниями.

Сара долго смотрела куда-то в глубину аллеи, откуда выезжал безмолвный велосипедист. Затем она повернулась к нам.

— Спасибо.

Когда на следующий день мы позвонили Саре после работы, к телефону никто не подошел. Мы отправились к ней с самыми худшими опасениями. Открыв дверь выданным нам ключом, позвали Сару с порога, потому что идти дальше было страшно. Навстречу нам выбежал радостный Самурай, и это нас приободрило. Мы вошли. На столе лежала записка, коротко извещавшая, что Сара в больнице. Название самой больницы почему-то не было указано. Судя по третьему лицу записки (в ней говорилось о фрау Файнциммер), писалась она не Сарой. Справа в углу было указано время: записку написали два часа назад.

— В какой больнице? — довольно бессмысленно спросил я у Насти.

Настя взяла на руки Самурая и повторила ему мой вопрос. Самурай молча обнюхал Настин нос. Накормив его колбасой из холодильника, мы отправились домой. Было так грустно, что в этот вечер мы не стали заниматься русским. Забравшись в постель, мы открыли бутылку вина и включили десятичасовые новости. В них сообщили о начале бомбардировок Югославии и показали поддержку бомбометания немецкими прохожими. Из всех проведенных нами вечеров этот был самым скверным.

За завтраком в доме мы узнали, что накануне Саре стало совсем худо, и посещавшая ее сестра вызвала «скорую помощь». Сару отвезли в больницу Милосердных Братьев.

— Вот и все, — печально сказала Кугель.

— Что значит — все? — подняла брови Хазе. — Вы даже не знаете, о ком идет речь.

— Не знаю, — согласилась Кугель. — Но жаль бедняжку. А может, это нас жаль, а?

Дождавшись конца рабочего дня, мы поехали к Саре в больницу. Мы знали, что есть она не может ничего (нести в больницу бульон не имело смысла), и ограничились тем, что купили в метро цветы. Из всего предлагавшегося подземным магазином Настя выбрала красивые, хоть и неестественно большие ромашки.

Войдя в стерильный холл клиники, мы уточнили, где находится онкологическое отделение. Мы поднимались по лестнице, и от волнения у меня начало побаливать в животе. У дверей отделения нас встретила сестра. В ответ на мой вопрос о фрау Файнциммер она спросила, кем мы ей приходимся, и я почувствовал неладное. Через минуту сестра вернулась с врачом. Он посмотрел без выражения на облокотившуюся о каталку Настю и на меня.

— Фрау Файнциммер сегодня утром умерла.

— Умерла? — переспросил я, но мне никто не ответил.

Мы стояли, не глядя друг на друга. Мне подумалось, что сообщения такого рода для врача давно стали привычкой и что все реплики этого диалога ему давным-давно известны. Я спросил у него, когда будут похороны, но ответ оказался неожиданным.

— Похорон не будет. — Взгляд врача сосредоточился на моем букете. — Фрау Файнциммер завещала свое тело университетской клинике. С ее стороны это очень благородно.

Я кивнул и положил цветы на каталку. Подошедшая сестра смотрела на нас из-за его спины.

— До свидания.

Я взял Настю за руку.

— Одну минуту, — задержал нас врач. — Вас зовут не Кристиан и… — он взял из рук сестры какой-то конверт, — …и Анастассия?

— Анастасия, — подтвердила Настя.

— Фрау Файнциммер говорила, что вы, возможно, придете. Это письмо для вас.

Когда мы вышли из больницы, я увидел, что Настя плачет. Она обняла меня и, вытерев глаза о мое плечо, прижалась ко мне щекой.

— Вот и все, — повторила она слова Кугель. — Вот и все, милый. Мне страшно оттого, что она умерла в какой-то жуткой безысходности. С полным отрицанием, отвержением — понимаешь? — не только будущей жизни, но и прошедшей. Даже тела не оставила. Так, будто и не было ничего.

— Ты считаешь, если бы ее тело гнило на кладбище, было бы лучше?

Ничего не отвечая, Настя взяла из моих рук данный нам конверт и начала медленно отрывать полоску у его края. Первым, что мы увидели, были четыре купюры по тысяче марок. Рядом лежал блокнотный листок с аккуратно выведенными строками. Вероятно, Сара уже не могла писать, она диктовала:

«Дорогие!

Пристройте куда-нибудь Самурая, я взяла его, не подумав.

Деньги — вам на Париж, я хочу, чтобы вы туда съездили. Обязательно вместе, вы очень подходите друг другу. Буду радоваться за вас оттуда, где ничего нет.

Спасибо за все. Прощайте.

Сара».

На нашу станцию метро мы приехали уже в темноте. Пройдя мимо аптеки и почты, спустились под мост. Наши шаги отдавались там особенно гулко. Мы снова поднялись по ступенькам и пошли вдоль огороженного футбольного поля. За полем стояла одноэтажная школа, в которой уже не было ни одного огня. Если бы не фонарь над входом расположенной рядом церкви, здесь было бы совсем темно. Мне казалось, что такой же влажный вечер, такой же слабый свет со стены были в моей жизни уже много раз, и у меня сжалось сердце. Типичный случай дежавю, сказал бы N. Вдыхая широко открытым ртом, я вдруг подумал, что сегодня утром Сара рассталась со своими воспоминаниями. У писчебумажного магазина мы перешли дорогу и двинулись по улице, сплошь состоявшей из небольших уютных коттеджей. Несмотря на ранний вечер, улица была совершенно пуста. Я представил Сару, лежащую на мраморном столе в университетской клинике. Я не знал, какие у них там столы, но мрамор казался уместным: торжество неподвижности и холода. Зачем она распорядилась собой именно так? Вероятно, этот подарок медикам не представлял в ее глазах особой ценности. В конце концов, она завещала им лишь свое измученное тело, в котором они не найдут уже ни одного воспоминания.