Моя гениальная подруга - Элена Ферранте

Входя в огромное здание школы, грязно-серое и облупленное, и выходя из него, я всегда смотрела на мальчишек. Смотрела так пристально, что они, чувствуя мой взгляд, тоже начинали на меня пялиться. Смотрела на одноклассников: некоторые все еще ходили в коротких штанах, другие — в бриджах или длинных брюках. Смотрела на старших, лицеистов — эти почти все носили пиджаки и галстуки и никогда не надевали пальто, показывая всем и прежде всего себе, что холод им нипочем: волосы ежиком, белые выбритые затылки. Они мне нравились больше, но я согласилась бы и на поклонника из пятого класса гимназии, лишь бы он ходил в длинных брюках.

Как-то раз мое внимание привлек один худой парень с темными взъерошенными волосами и развинченной походкой; его лицо показалось мне очень красивым и смутно знакомым. «Сколько же ему лет? — думала я. — Шестнадцать? Семнадцать?» Я присмотрелась к нему хорошенько, и у меня замерло сердце: это был Нино Сарраторе, сын Донато Сарраторе, железнодорожника-поэта. Он рассеянно посмотрел в мою сторону, но не узнал меня. Пиджак, вытертый на локтях и узкий в плечах, поношенные брюки, разбитые ботинки. В его облике не было ни намека на богатство, каким кичился Стефано или братья Солара. Очевидно было, что, хоть его отец и написал книгу, они до сих пор не разбогатели.

Меня смутила эта неожиданная встреча. Сначала я хотела сразу рассказать о ней Лиле — повод был прекрасный, — но потом передумала. Скажи я ей, она непременно захотела бы на него взглянуть и попросила бы взять ее с собой в школу. Чем это закончилось бы, я уже знала. Нино не заметил меня, не признал в толстой и прыщавой четырнадцатилетней девице худенькую светловолосую девочку из начальной школы, но Лилу он узнал бы сразу и влюбился бы в нее с первого взгляда. Я решила, что сохраню образ Нино Сарраторе для себя и буду вспоминать, как он, опустив голову, неровной походкой бредет из школы и сворачивает на корсо Гарибальди. С того дня я и в школу ходила только ради того, чтобы его встретить или хотя посмотреть на него.

Осень пролетела. Однажды утром меня спросили по «Энеиде», это был первый раз, когда меня вызвали к доске. Профессор Джераче, мужчина лет шестидесяти, ленивый, вечно громко зевавший, разразился смехом, когда я вместо «ора́кул» произнесла «ораку́л». Он решил, что я не знаю, что это значит, что было не так, — просто я жила в мире, в котором таких слов не употребляли. Смеялись все, особенно Джино, сидевший с Альфонсо за первой партой. Я почувствовала себя униженной. Через несколько дней нам задали первую домашнюю контрольную по латыни. Возвращая нам проверенные работы, Джераче спросил:

— Кто из вас Греко?

Я подняла руку.

— Выйди сюда.

Он задал мне несколько вопросов по склонениям, формам глаголов, синтаксису. Я отвечала испуганно, главным образом потому, что он прямо-таки ел меня взглядом — раньше он ни на кого из нас так не смотрел. Потом он без единого слова отдал мне листок с контрольной. Я получила девятку.

С того дня дела у меня пошли в гору. За контрольную по итальянскому мне поставили восемь; на истории я не ошиблась ни в одной дате; на географии могла ответить на любой вопрос о рельефе, населении, полезных ископаемых или сельском хозяйстве той или иной страны. Но лучше всего у меня шел греческий: все смотрели на меня разинув рот. Благодаря занятиям с Лилой я знала алфавит, быстро читала, легко произносила звуки; преподаватель при всех хвалил меня. Другие учителя принимали мои успехи как нечто само собой разумеющееся. В один прекрасный день преподаватель религии отвел меня в сторону и предложил записаться на бесплатный заочный курс теологии. Я согласилась. К Рождеству все уже запомнили, что моя фамилия — Греко, некоторые звали по имени — Эленой. Джино теперь дожидался меня после занятий, и мы вместе возвращались домой. Однажды он спросил меня, не хочу ли я стать его девушкой, и я, хоть и считала его придурком, вздохнула с облегчением. «Это лучше, чем ничего», — сказала я себе и не стала отказываться.

Все эти волнующие события следовали одно за другим в нарастающем темпе, пока не настали рождественские каникулы. Я снова окунулась в жизнь своего квартала. У меня появилось больше свободного времени, я чаще виделась с Лилой. Еще до каникул она узнала, что я учу английский, и, разумеется, обзавелась английской грамматикой. Она знала уже очень много слов и очень прилично их произносила, но уж в этом-то и я ей не уступала. Она постоянно донимала меня просьбами после каникул спросить у учителя, как произносится то одно, то другое слово. Однажды она привела меня в мастерскую и показала металлическую коробку, полную клочков бумаги, — на каждом на одной стороне было написано слово по-итальянски, на другой — по-английски: карандаш — pencil, понимать — to understand, ботинок — shoe. Сделать такие карточки ей посоветовал учитель Ферраро; он сказал, что это отличный способ учить слова. Она называла мне итальянские слова и требовала, чтобы я говорила, как это будет по-английски. Но я почти всегда молчала — большинство слов были мне незнакомы. Она опережала меня во всем, как будто училась в какой-то тайной школе. Еще я заметила, что она старается осваивать все то, чему учили меня. Мне хотелось поговорить на другие темы, но она расспрашивала меня о склонениях в греческом — чтобы через минуту выяснить, что я пока остановилась на первом, тогда как она учит уже третье. Она выпытывала, что я думаю об «Энеиде», которая ей очень нравилась. Она прочитала ее всего за несколько дней, а мы в школе добрались только до середины второй книги. Она в подробностях рассказывала мне о Дидоне, о которой я ничего не знала: это имя я впервые услышала не в школе, а от нее. Как-то вечером она сказала вещь, которая меня поразила: «Без любви угасает жизнь не только людей, но и целых городов». Не помню точно, в каких выражениях она сформулировала эту мысль, но мысль была именно эта. По словам Лилы, между тем, что наши улицы утопают в грязи, а на месте прежней деревни выросли наши уродливые дома, и тем, что в каждой семье царит насилие, существует прямая параллель. Я испугалась, что сейчас она заведет разговор о фашизме, нацизме, коммунизме и прочем, и, чтобы переключить ее на происходящие со мной прекрасные изменения, на одном дыхании выпалила, что, во-первых, гуляю с Джино, а во-вторых, учусь с Нино Сарраторе, который стал еще краше, чем был в начальной школе.

Она прищурилась, и я с тревогой подумала, что в следующую минуту она сообщит, что у нее тоже есть парень. Но она только рассмеялась. «У тебя любовь с сыном аптекаря, — сказала она. — Поздравляю, теперь ты как Дидона, влюбленная в Энея». Потом от Дидоны она перекинулась на Мелину и долго про нее рассказывала. Я и правда не знала почти ничего о том, что творится у нас в квартале, потому что уезжала в школу рано утром и возвращалась домой поздно вечером. Она рассказывала об этой своей родственнице так, будто все это время не спускала с нее глаз. Я услышала о нищете, в которой та жила с детьми, о том, что Мелина с Адой продолжают мыть подъезды (денег, которые приносил Антонио, не хватало). Но Мелина больше не пела, а свою работу выполняла механически, как заводная кукла. Лила в подробностях описывала, как Мелина, согнувшись пополам, поднимается на верхний этаж с мокрой тряпкой в руках и моет ступеньку за ступенькой, пролет за пролетом — с энергией и старанием, каким позавидовали бы люди намного сильнее ее. Если кто-то поднимался или спускался по лестнице, она сыпала ругательствами и могла даже бросить в проходящего тряпкой. От Ады Лила узнала, что однажды, когда кто-то наследил на только что вымытой лестнице, у Мелины начался припадок и она стала пить грязную воду из ведра — еле ее оттащили. Вот так. Слово за слово от Джино мы перешли к Дидоне и Энею, который ее бросил, а потом снова вернулись к сумасшедшей вдове. И тут Лила упомянула Нино Сарраторе: оказывается, она внимательно меня слушала.