Потерял слепой дуду - Александр Григоренко

– Это мерзость, мерзость! Эта пропаганда латинской буквы, это поклонение латинской букве!

Я понимаю его раздражение, хотя лично ничего не имею против «эй-би-си»: просто они для нас – неживые. А Старику-Букашкину хочется, чтобы живым было все – и буквы, и слоги, и слова, и вещи. Даже чужие слова – если в них видится наш, живой корень. У него есть свое личное издательство, называется «Дер Бук» (Бук – букашка, бука, букварь…), которое в лице самого Старика-Букашкина и его друзей выпускает самодельные живые книги. Каждая – в единственном экземпляре. Идея родилась давно – еще во времена выступлений «Картинника».

– У нас была такая акция. Вот беру я большую стопку бумаги, на первом листе написано: «Война и мир» роман Льва Толст…» – открываю стопку, а там крупно – «ОГО»! А что еще может еще сказать человек, когда первый раз открывает такой роман? Человек скажет – «ОГО»! Ожило слово! Или еще: сгибаю листок пополам и пишу снаружи: «Тот, кто бросил пить вчера, чувствует себя прекра…» А внутри – «кра-кра-кра» – и полетел. (Показывает, как свободно машет крыльями-листками тот, кто бросил пить вчера.) И тут же эту книжку дарю…

Вообще в Старике-Букашкине явственно чувствуется тяга ко всему изначальному. К изначальным вещам – дом, дерево, корова… К тому, что основательно подпорчено пропагандой: «Малыш, что борется за мир, мне, конечно, очень мил». В его стихах даже еда – самая изначальная – щи, каша, горох.

Может, это уже возраст? Ведь и Лев Толстой от романов-колоссов на закате лет перешел к букварю, сказкам и рассказам в стиле «Жил мальчик, звали его Филиппок…»

– Я теперь слово «любовь» в своих стихах не использую, – сказал Старик-Букашкин. – Его затаскали совсем. В каждой песне по двести раз – любовь-любовь-любовь…

(Примечание: на обратном пути, в поезде читал книжку «Апокалипсис нашего времени» и обнаружил, что Вас. Вас. Розанов тоже избегал этого слова и по той же причине – затасканности, истрепанности, опошленности. А ведь он, наверное, как никто понимал в любви: недаром Бердяев назвал Василия Васильевича «гениальной русской бабой».)

Старик-Букашкин дружит со словарями, потому что очень любит буквы и слова – и поэтому знает, что некоторые из них лучше не трогать без особой надобности.

Потом, когда впечатления от Старика-Букашкина сформировались, начали приобретать различимые очертания, мне подумалось, что самая явная его черта – инстинктивное неприятие грязи. Грязи в буквальном и переносном смысле, везде и во всем. Он расписал множество мусорных баков, но слово «помойка» не любит. Грязное, некрасивое слово – даже для таких мест можно подобрать куда более приличное обозначение. Особенно, если изменить само их привычное обличие. Когда он работал Народным дворником, то одно из таких мусоросборищ так отчистил и разукрасил дивными картинами, что потом приходили старушки и жаловались – дескать куда ж нам теперь мусор выбрасывать, здесь – рука не поднимается.

Собственно, теперь и следует сказать, как появилась эта идея – расписывать самые неприглядные места города. Началось это лет 15 назад, когда один приятель Старика-Букашкина попросил его расписать трансформаторную будку – ему сына вести в первый класс, а там во дворе это страшилище стоит. И он расписал – море, огромная бабочка, апельсин… (Правда, потом кто-то дорисовал руку, которая из моря за этим апельсином тянется – утопленник будто. Старик-Букашкин руку закрасил, потому как счел добавку хулиганством). Но это была стена, а стены, как считает Старик-Букашкин, – продолжение травы, растущей из земли.

Насчет помойки все сложнее – это целая концепция. Старик-Букашкин считает, что скоро все искусство окажется на помойке – вот, в ожидании переезда он и обживает это место. Для себя в том числе.

Может, так оно и будет. Или уже есть. Старика-Букашкина, как вы помните, пугает то, что происходит – и не только с буквами.

Однажды посмотрел Старик-Букашкин передачу, в которой одна психологиня объясняла потаенный, подсознательный замысел рекламного ролика, в котором пацан брызнул тетеньке на грудь кетчупом и начал прямо с груди подбирать его булочкой.

– Так спрашивается, это для подростков реклама? Нет! И взрослые, сказала дива, мечтают побыть безнаказанными и нахулиганить! Так ведь оказывается, они закладывают – мы удовлетворяем ваше желание делать мерзости! Так наоборот же надо, ребята! Давайте бороться с нашим стремлением к греху! Не-ет… Надо поощрять, раз человек любит.

А что касается помоек, то сейчас он не стал бы их расписывать. Помойки нужно спрятать подальше. Грязи вообще быть не должно.

P.S. Спустя 15 лет

Двухтысячный год пришелся на тот счастливый период, когда можно было выпросить на работе какую угодно командировку – только тему давай. Времена стояли доинтернетные, домобильные, и мне доставляло несказанное удовольствие приехать в другой город, снять в гостинице номер с телефоном (можно даже без туалета – лишь бы телефон был) и, сделав десятка два звонков, отыскать нужного мне человека. Было в этом какое-то ребяческое ощущение всемогущества…

Хотя случались и чудеса: в Томске, например, я увидел своего персонажа в день приезда, на остановке. Мои знания о нем ограничивались именем и фамилией, я готовился к длительному поиску.

Отправляясь в Екатеринбург, город мне совершенно незнакомый, я даже имени своего героя не знал – только псевдоним. Увиденный за несколько дней до отъезда телесюжет паспортных данных странного художника также не раскрывал, но почему-то убедил меня в том, что Старик-Букашкин – бомж (по-сибирски «бич»), настолько он был обтрепан, нечесан, сидел среди мусорных баков…

Еще в поезде я решил, что не надо есть колбасу, купленную для себя – она станет моим пропуском в чрево столицы Урала. Колбасой я подкуплю местных клошаров, они мне, конечно, скажут, где искать этого бородатого, с палкой… Но поход по подворотням ничего не дал – я не нашел ни бомжей, ни тем более картин. Дело решилось на другой день, случайно и очень быстро: проходя мимо газетного киоска, я увидел номер «Уральского рабочего», на первой полосе большой снимок – дворник с длинной бородой метет тротуар (была весна, и газеты писали, разумеется, о том, какая в городе грязища после сошедшего снега) и меня осенило – он же дворник! Как я мог забыть это? Я позвонил в редакцию, спросил фотокора, поинтересовался – не Старик ли это Букашкин? Оказалось – не он. Но Старик-Букашкин был вовсе не бомж, а знаменитость (см. основной текст), богема, культурные люди города считали честью знать его… Открытием он был только для чужих. После недолгих упрашиваний я получил-таки его телефон.

Мне показалось, что он обрадовался моему – совсем незнакомого человека – приезду. С первых слов похвастался, что по его творчеству пишут дипломы в университете. И, вроде бы, даже кандидатские.