Однажды в Америке - Александр Афанасьев

– Я не хочу лезть в это дерьмо. Здесь не может быть никакого государственного переворота, поверь мне. Потому что я знаю, как выглядят страны, где он может быть. Все это какие-то разборки и не более того.

– Мы бы тоже были рады так думать. Но факты говорят об обратном. И да… мы можем помочь с отменой restricted order. Подумай об этом.

Алана поставила бокал на столик и пошла к двери. Я окликнул ее:

– Эй!

…

– Разве ты пришла не для того, чтобы остаться?

Она отрицательно качнула головой.

– Хорошего понемногу. Не переедай. И знай – ты поимел меня, но если ты сделаешь глупость, я поимею тебя. Пока.

Два часа ночи.

Здесь не центр города, здесь спальный район, нет никаких дискотек и ночных клубов и потому все спят. Кроме меня.

Два часа ночи. Сна – ни в одном глазу.

В таких случаях надо делать моральный выбор. В том, что Боб мог влезть в такое, я не сомневался – мог. И надо было делать выбор между долгом гражданина и дружбой. Проблема в том, что сейчас само понятие «мораль» извращено до предела. Например, в Испании почти одновременно запретили стрелять по мишеням, изображающим человека, и разрешили гомосексуальные браки. Мораль тут сложно постичь. Получается, стрелять по рисунку человека аморально, а долбиться в очко морально, так, что ли?

Здесь создан мир, в котором многие вещи перевернуты с ног на голову. Здесь могут отнять ребенка в обычной семье и отдать в гомосексуальную, а в Европе в некоторых странах детям во втором-третьем классах рассказывают о сексе с родителями и борьбе гомосексуалистов за свои права. Здесь сказанные слова уже не требуют доказательств, если спикер достаточно авторитетен, принято верить на слово, даже если сказанное – гибельный бред. Здесь клеймят Россию и Иран – но дружат со странами, в которых людям головы на площади саблей рубят. Здесь многие люди считают достоинством долги – раз дают в долг, значит, может отдать (последнее чаще всего сомнительно, но приходится верить). Здесь секретарша может платить налогов больше, чем ее начальник. Здесь в почете все, кроме работящих, нормальных людей всех вер, национальностей и рас, которые создали великую страну, – здесь вообще какое-то ненормальное влечение ко всему больному и ненормальному. Здесь уже давно не одна правда, а больше, а сама правда подменена точками зрения. Здесь Томас Джефферсон – это не человек, написавший Конституцию США, а человек державший рабов. Здесь репутация человека намного важнее самого человека и того, что он сделал и может сделать.

И возникает вопрос: а готов ли ты защищать это общество?

Проблема в том, что альтернатива – не лучше, а хуже. Я жил в России, я помню Россию, и я знаю, о чем я говорю. Я видел многие другие страны, в которых были точно такие же проблемы. Авторитарная власть, замыкающаяся только на себя саму и не считающая нужным слушать общество. Общество, в котором идет война всех против всех, холодная или горячая, не важно. И какая-то особенная, свойственная многим странам, не одной только России приверженность злу. Изобретательность на зло.

Поясню последнее. Мне довелось как-то общаться с человеком, который переехал сюда из России, он освоился настолько, что стал членом местного Ротари-клуба[48], предлагал и мне, да только какой из меня ротарианец. Так вот, он как-то сказал – в Америке я долго не мог привыкнуть к тому, что здесь все говорят то, что думают, и не надо искать двойное дно, и что здесь никто не пытается кинуть.

Я помню Россию. И помню, что это правда. Я помню русский юмор… здесь нет и сотой доли тех богатств юмора, что есть в России, по русским меркам, местные юмористы, со своими куклами и стендапами, – жалкие неудачники. Но плюс ли это нам – что у нас есть столько поводов для ядовитого смеха?

Понятие «стеб» здесь просто не поймут.

И вот вопрос. Белые супрематисты, которые хотят опрокинуть страну и, возможно, совершат первый в истории США переворот, – они чего здесь хотят сделать? То же самое, что и в России? Неужели?

Есть в США что-то такое… что остается праведным и чистым, несмотря на весь тот сонм ошибок, который совершила и совершает эта страна. Какой-то неугасимый огонь. Эта страна вот уже почти триста лет идет к свету. Спотыкается. Но идет.

Погасить этот огонь – и станет хуже всем. Один раз уже погасили. Это была Римская империя – и мир погрузился во мрак Средневековья.

Так что же делать?

Есть и шкурный интерес – в случае отказа наезд и на меня, и на бизнес будет страшный. А если согласиться – может, действительно отменят этот чертов ордер… хотя конгрессмен… точнее, конгрессвумен, твою же мать.

Самурай должен принимать решение за семь вдохов.

И я его принял.

США, где-то на северо-востоке

Ночь на 14 августа 2019 года

Северо-восток США – это место особенное. Это своего рода «Европа в США».

Это место, где высадились первые переселенцы. Это место, где сосредоточены лучшие в США, а может, и в мире университеты. Это место, где остались те, кто не пошел на Запад, за мечтой. Это место, где самая старая в США промышленность и самые старые города. Наконец, это место, где сосредоточена вся политическая власть в стране.

Жизнь тут кипит между Бостоном, Нью-Йорком и Балтимором. Это громадная, почти полностью застроенная агломерация – ВВП одного Нью-Йорка превосходит ВВП большинства государств мира. Но одновременно с этим тут есть и места, которые уникальны по своей природной красоте и почти не тронуты человеком. Одно из таких мест – это Адирондакские горы. Потрясающе красивое место на севере штата Нью-Йорк. Осенью, когда деревья одеваются в красно-желтый наряд, там не протолкнуться, но сейчас там было темно и пусто…

Электрический «Кадиллак»-купе съехал на небольшую смотровую площадку, на которой было пусто, и освещение было только луной. Встал рядом с пожилым черным «Фордом Эксплорер».

Женщина, одетая дорого и строго, но на самой грани приличия для политика, пересела из «Кадиллака» в «Форд», зло ткнула пальцем в приборную панель, останавливая музыку.

– Карла, что с тобой? Это песни масаев, настоящие.

– Масаев? Какого хрена вы за мной следили?

– Следили?

– Только не говори, что ты ни хрена не знаешь, Род. Я в это просто не поверю.