Дом окон - Джон Лэнган

– Тибетские буддисты?

– За последние недели, – ответил Роджер, – я ознакомился со многими религиозными традициями в надежде, что одна из них даст нам ключ к разгадке. В южном баптизме моих родителей и семьи мало что говорится о призраках и потустороннем. Существуют предостережения и похвалы для душ в раю, сожаления и искушения для душ в аду, но не более того. Как правило, фундаменталистские ответвления христианства не предполагают ничего за пределами того, что прописано в Библии. Католики, англиканцы и лютеране в этом смысле мыслят шире, но лишь предупреждают о демонах, которые маскируются под усопших. В целом христианская традиция очень сильно нервничает при появлении любого намека на то, что после смерти нас ждет что-то большее – или меньшее, тут уж как посмотреть, – чем те морковки на палках, которыми церковь завлекает своих последователей. Неспособность самой близкой мне веры указать местопребывание моего сына вынудила меня обратиться к другим источникам. Так я и вышел на тибетских буддистов.

Судя по описанию, бардо очень сильно напоминало Чистилище, но тогда у меня не было времени на продолжительные теологические дебаты. Вместо этого я сказала:

– Понятно. Тед сейчас пребывает в бардо, пытается связаться с тобой, чтобы вы завершили ваши незаконченные дела, – чтобы вы примирились, – и ты бы со спокойным сердцем его отпустил. Я правильно поняла? И что мы знаем об этом бардо? Мы можем ему как-то помочь?

– Не уверен. Углубляясь в подробности смерти Теда, я надеюсь повысить свою восприимчивость к его попыткам. Постараюсь, так сказать, настроиться на его частоту. Сложно сказать, удается ли мне это, но начал я совсем недавно. Но считаю, что успех зависит по большей части от усилий с другой стороны, от души, о которой идет речь. И работаем мы по графику Теда.

– Ага, – хмыкнула я. А что еще я должна была сказать? Я прошла к дивану, заваленному шатающимися стопками книг, и осторожно присела на край. Роджер выжидающе смотрел на меня. Я знала: он ждал, что я вынесу какой-нибудь вердикт сказанному, этому безумному объяснению. Чего я не могла сделать. С точки зрения логики, это было полное безумие, но к тому времени логика и реальность остались далеко позади. Если Роджер бредил, то я поощряла его самым что ни на есть худшим образом: говорила с ним, обсуждая детали его фантазии, вместо того, чтобы отправить его к психиатру. Если это был не бред сумасшедшего… Послушай, я понимаю, вся ситуация может казаться тебе дикой, но я попала в самый эпицентр странности этого дома, как только вошла в него. Не знаю, насколько точной была теория Роджера, но она, по крайней мере, признавала мой опыт. Разве плохо, что Роджер хотел поговорить с сыном, помириться с ним? Разве это не нормально, с учетом всех обстоятельств? Люди скорбят по-разному. В чем отличие Роджера от человека, который каждый день ходит в церковь в надежде, что услышит голос близкого?

Роджер ждал ответа. Я сказала:

– И что дальше? Нанимаем медиума? Проводим сеанс?

Он выдохнул и расслабил плечи.

– Нет. Боюсь, всё как всегда. Надо копать глубже и ждать, пока что-нибудь не случится.

– А что должно случиться?

– Тед найдет способ связаться со мной.

– И?

– Предположительно, он сможет уйти в бардо. Обрести покой.

Примерно так все и закончилось. Когда я встала, чтобы покинуть комнату, Роджер, к моему удивлению, подошел и заключил меня в долгие объятия.

– Спасибо, – произнес он. – Я избегал этого разговора дольше, чем следовало. Я боялся, что ты не поймешь. Честно говоря, я боялся, ты решишь, что я впал в бредовое помешательство. Бывало, я и сам так думал. Я ценю проявленную с твоей стороны веру, и глубоко тебе благодарен.

* * *

Уверена, Роджер забрал бы свою благодарность обратно, если бы узнал, что через три дня я обратилась к психотерапевту. Визит этот, однако, ни к чему не привел, так что, может, я все-таки могла оставить ее себе. Я записалась к доктору Хокинс – психиатру, которого посоветовал мой гинеколог после выкидыша. Ее офис располагается на Фаундерс-стрит, в том красном кирпичном здании со старым кладбищем. Да, я тоже подумала: очень к месту. Самое смешное – в ее крошечной приемной висела репродукция одной из картин Бельведера, «Ночная переправа». Небольшой холст, где-то тридцать на пятнадцать. Томас то откладывал ее в дальний ящик, то снова брался за картину, и в целом работал над ней где-то двенадцать лет, начав спустя несколько месяцев после пребывания в нашем доме, а потом полностью забросил это дело в шестидесятых. Я читала, что критики называют эту картину разминкой, отвлечением от более серьезных проектов. Она отличалась от других его полотен, и она мне очень нравится. Она не оставляет после себя тяжелого послевкусия, как основной массив его работ. Напоминает помесь кубизма и мультфильма «Луни Тюнз». Главным героем картины выступает черно-желтая воронка, стилизованный торнадо, берущий начало в нижнем левом углу и закручивающийся вверх по серовато-белому фону, увеличиваясь с каждым витком в ширину. Воронка представлена в поперечном сечении, будто зритель смотрит на нее сверху, но Бельведер нанес слишком толстый слой краски, и весь эффект теряется. Вокруг воронки находятся вплетенные в нее светлые, почти пастельные силуэты, которые выглядят как формы с тотемных столбов, как персонажи из детской книжки. Один из них напоминает орла или ястреба, другой вполне может быть рыбаком, есть и тот, который очень похож на большого и страшного серого волка. Надо полагать, Бельведер изобразил свой личный пантеон – по крайней мере, я так думаю, – но никто из исследователей не потрудился определить их прототипы. Этим я и решила заняться, пока сидела в приемной, гадая, не предаю ли я Роджера своим поступком.

Нет, забудь. Я знала, что предала его тем визитом. Вопрос состоял в степени тяжести, и я… Мне казалось, что я должна была это сделать, должна была перепробовать все возможные варианты. По дороге я уже представляла, каков будет вердикт, но повторяла себе, что, может, заключение специалиста меня удивит.

Этого не случилось. Она высокая – доктор Хокинс, – высокая и худая. Настолько, что видно все ее суставы. У нее огромные руки и стопы. Когда она вышла поприветствовать меня, я почувствовала себя ребенком, который пожимает руку взрослому. Ее волосы были заплетены в косу, болтающуюся за спиной, а на глазах были эти очки-кошечки, которые, как она думает, смотрятся очень модно, но на самом деле делают из нее мамашу из телешоу пятидесятых. На ней было тускло-красное бесформенное платье и длинное ожерелье из черных бусин – видимо, чтобы уравновесить косу. И как только мы уселись в ее кабинете, и она открыла рот, я уже знала, что не услышу ничего нового. Но решила: раз уж я пришла, почему бы и не поговорить с ней. Она настояла, чтобы я звала ее Ивонн, мол, так мне будет легче открыться. Не легче. Когда я иду к специалисту, я иду к нему, как к специалисту. Я не хочу, чтобы доктор был мне другом. Я хочу, чтобы доктор оставался моим доктором. То же самое и со студентами. Для них я не «Вероника», а «профессор Кройдон»; или «мисс Кройдон», если для них не принципиально наличие ученой степени.