Дорога без возврата - Татьяна Николаевна Зубачева

в указанном направлении, то приметные магазины, заборы и колокольни словно сами собой возникали перед глазами и вели, передавая друг другу, пока он не оказался перед резными дубовыми дверями с витиеватыми буквами наверху: «Селезнёвские бани». Таблички с часами работы он не нашёл и нерешительно толкнул дверь.

Просторный залитый светом вестибюль. Мраморный, выложенный узором пол, стены в зеркалах и искрящихся хрустальных шарах настенных ламп – Андрей не сразу вспомнил нужное слово – бра.

– Банька с утреца – самое оно.

Мужчина в белой до слепящего блеска рубахе навыпуск улыбался радушно и с ласковой хитрецой. Андрей и рта раскрыть не успел, как тот, сразу определив, что перед ним приезжий, веско сказал:

– Это ты молодец, что сразу к нам. Наши бани на всю Россию славятся. Чтоб в Иванькове у Селезнёва не попариться – да распоследним дураком надо быть. К нам из Царьграда за настоящим паром приезжают. Сейчас мы тебе полным-полнёхонько всё сделаем. На полную твою сумму, сколь выложишь.

Андрей кивнул и попробовал заикнуться, нельзя ли, скажем, с одеждой что сделать.

– Что надо простирнём, что надо погладим, брюки тебе на стрелку отпарим.

И Андрея с рук на руки передали другому такому же белорубашечнику. Помня правило Эркина: не знаешь, что делать, делай что велят, – правило, которое и его не раз выручало, Андрей не спорил и не сопротивлялся. Да и с чем спорить? С просторным предбанником, где диваны, обитые малиновым бархатом, покрыты белыми, хрустящими от крахмала простынями, а над спинками зеркала в позолоченных резных рамах. Мыло, мочалка, веник, да всё, что нужно, появляются как сами собой из воздуха. Всю одежду забрали и унесли, чистить, стирать и гладить, заверив, что ниточки не пропадёт. Селезнёв такого, чтоб гостя хоть в мелочи какой обидели, никогда не терпел и внукам-правнукам своим наказал. Проходя в мыльную, Андрей мельком увидел себя в огромном, чуть ли не во всю стену зеркале. И нахмурился. Долговязый, белокожий и нескладный, в розовых бугристых полосах шрамов и рубцов… Ладно, были бы кости, а мясо нарастёт.

Немолодой банщик в мыльной сочувственно покачал головой.

– Эх, война-паскудница, что натворила.

– Ничего, отец, – улыбнулся Андрей. – Раз выжили, то и проживём.

Он мылся, парился, плескался в бассейне, и опять в парную, а оттуда в бассейн, и на мраморном подогретом столе его размяли всего, а потом он в простыне разнеженно пил шипучий сладкий морс, а ещё его и побрили, и подстригли, красиво закруглив кудри. Одежда, чистая, отглаженная, пахнущая довольством… Андрей понимал, что втёрся в дорогое заведение, и не за просто так за ним, как за царём ухаживают, но… но однова живём! Это… это ж как там, в Рубежине в буфете, и как в Бифпите гуляли. Там – королевский ужин, здесь – царская баня. Так что всё путём, всё правильно. И сколько бы не стоило… да нет, должно хватить. И вон, предбанник ещё не битком, но народу явно прибавилось, свободных диванов почти нет. Не он один по-царски гуляет.

В вестибюле, расплачиваясь, он протянул тому, встретившему его, десятку уточнив:

– Хватит?

– Хватит-хватит, – ответили ему. – Иди, парень, с богом, удачи тебе.

И даже сдачи отсыпали.

Андрей, не считая, сунул звенящую горсть монеток в карман и вышел на улицу, очутившись в залитом солнцем гремящем, многолюдном городе в разгар воскресного, чуть ли не праздничного дня. Это ж сколько он в бане был? Ну… ну ни фига себе!

Он шёл по солнечным нарядным улицам, чувствуя необыкновенную – не было у него ещё такого – лёгкость во всём теле. Правду говорили ещё в том лагере: «Баня всё лечит… любую хворь правит… Попарился, как заново родился». Всё, всё правдой оказалось. Ох, и здоровско же было!

Сияющие на солнце витрины, русская речь вокруг, и… и вдруг он заметил, что нет таких привычных курток, ни чёрных рабских, ни синих угнанных. И вокруг все лица белые, ни одного цветного. Ну да, мало кто из цветных так далеко на север поедет, а если и занесёт кого, то осядут в маленьких городках, а то и в деревнях. Для большого города квалификация нужна, образование, а у кого даже и было что, так по старой привычке прятали, ну, на всякий случай.

Андрей остановился так резко, что шедший сзади прохожий налетел на него.

– Извините.

– Ничего, – бросил, не оборачиваясь Андрей.

Он стоял у книжного магазина. В Бифпите и Джексонвилле он держался, да и тамошние крохотные – как он понимал – магазинчики были набиты книгами только на английском, и и он сам считался цветным, а потому неграмотным. А здесь-то… здесь можно. Зайти, порыться в книгах, купить… Но по случаю воскресного дня магазин не работал. И, ещё немного полюбовавшись книгами и запомнив некоторые названия, Андрей пошёл дальше. И… гулять – так гулять, в кино он тоже ещё ни разу не был. До всего был мал, а потом не до кино стало. Вот и вывеска «Сириус», и афиша «Огненные страницы. Полнометражный документальный». Про войну, что ли? Но отступать неохота, и билет всего десять копеек. А войну он с другой стороны видел, так что полтора часа потратить можно, и даже где-то нужно.

Народу немного, но буфет работал, и, продолжая гулять с шиком и понтом, он съел три шарика шоколадного мороженого с орехами и печеньем и выпил необыкновенно вкусного яблочного сока.

Зал оказался тоже полупустым. Видно, в воскресный день смотреть о войне хотелось немногим. Пацаны, которым всё равно, на что глазеть. Несколько пожилых женщин. Одна из них сидела через два кресла от Андрея и начала плакать на первых же кадрах. Хотя показывали вначале киножурнал. Короткие, едва успеваешь рассмотреть и сообразить, как обрывки фильмов. Переговоры, стройки, катастрофы, концерты… «А! – сообразил уже под конец Андрей, – Это ж новости. Вместо газеты».

Потом включили один боковой ряд ламп, в зал вошли ещё несколько человек, и свет снова погас. Андрей сел поудобнее и приготовился смотреть.

Россия

Ижорский Пояс

Загорье

Воскресенье – день, можно сказать, праздничный, а Артём поругался с бабкой. Из-за огорода. День святой, в церковь надо идти, а работать – грех. Ну… ну, ладно, в церковь он пойдёт, отстоит всю службу, как положено, а потом-то? А что сорняки попёрли, что день упустишь и потом не наверстаешь, – это что, не грех? Грех – если все посадки заглушит!

И в церкви Артём стоял рядом с дедом на мужской половине, крестился, вставал на колени и касался лбом пола, как когда-то перед надзирателем, но все вокруг так