Благодетель и убийца - Полина Сергеевна Леоненко

— Он главврач больницы, из которой я был вынужден уволиться по причине написанной на меня жалобы. Он пожилой человек и попросил оказать ему услугу, — я юлил, как мог, пытаясь не подставить Орлова, — единожды я посетил его дом по приглашению, а после он несколько раз вызвал меня на подмогу по домашним делам.

— Знаком ли вам Павлов Федор Игнатьевич?

— Заявляю, что этого человека я не знаю.

— А как вы можете объяснить то, что на допросе Павлова была засвидетельствована ваша связь с преступной деятельностью, которую Коваленко развел в своей квартире?

— Никак не могу объяснить, предполагаю лишь, что он мог меня с кем-то спутать.

Лицо его оставалось непроницаемым. Мы играли в игру, в которой я явно проигрывал, несмотря на все попытки сохранять невозмутимость. Он снова встал из-за стола, и они с коллегой раскурили сигареты. Комната наполнилась вонью дыма, и я закашлялся, но тут же едва не вскрикнул от боли, почувствовав, как один горящий окурок коснулся моей шеи, а другой с силой вдавили в предплечье. Невозмутимый следователь вернулся на свое место.

— Вы скрываете истинные причины оказания вами помощи Коваленко в его преступной деятельности, в которой вы принимали непосредственное участие, осуществляя медицинскую деятельность, не имея на то права. Как вы можете объяснить наличие в его доме запрещенной научной литературы и хирургических инструментов, официально принадлежащих государству?

— Если таковые у него имеются, к этому я не имею отношения.

— В ходе исследования архивных материалов стало известно, что в марте тысяча девятьсот пятьдесят второго года вы являлись лечащим врачом партийного работника Петра Яковлевича Вольского. Вы подтверждаете этот факт?

— Да, подтверждаю.

— И вы подтверждаете, что ваше некомпетентное лечение спровоцировало случившийся через полгода инфаркт миокарда?

— Нет, поскольку свою работу я выполнил четко и оперативное вмешательство помогло ему. Исходя из анамнеза, он вел нездоровый образ жизни и для развития инфаркта были факторы риска, о которых он был предупрежден.

— Вы напрасно выгораживаете свою оплошность, называя образ жизни человека, служащего примером для каждого советского гражданина, нездоровым.

— Образ жизни и факторы риска одинаковы и для партийных работников, и для обычных граждан.

— Что вы несете, Якубов? Значит, вы прониклись идеей классового неравенства, раз делаете подобные заявления?

— Я этого не говорил.

— Откуда вы брали средства к существованию после увольнения?

— Я имел некоторые сбережения и получал помощь от своего соседа Марка Анатольевича Юрского.

— Юрский знал о вашей преступной деятельности?

— Он не мог знать о моей преступной деятельности, поскольку к той я не был связан, но, будучи человеком сердечным, оказывал мне содействие в моем затрудненном положении.

Человек, протоколировавший допрос, резко поднялся из-за стола и, поставив меня на ноги, запихал в рот комок бумаги и с силой треснул по ребрам тяжелой резиновой галошей, потом ударил по животу, потом еще и еще. Не сосчитаю уже, сколько тогда было ударов — от боли я совсем потерялся и сконцентрировался лишь на том, чтобы не перестать дышать, стараясь не думать о том, сколько ребер у меня могло быть сломано. Все мы молчали, и тишину прерывал лишь глухой звук удара галоши о мое тело, и мои прерывистые вздохи. Второй бесстрастно наблюдал за этим, потом снял со стены портрет Сталина, держа его прямо передо мной. В кабинет вошел третий человек и, пока писарь держал меня, перевернул стул, и они вдвоем принялись усаживать меня задним проходом на острую ножку. Где-то в отдалении я слышал голос следователя: «Предатель! Предатель Сталина, падшее животное!», пока не потерял сознание. Очнулся уже, сидя на стуле.

Спроси меня тогда, я ответил бы, что эти ужасы длились вечность. В какой-то момент я совсем переставал отвечать, не зная, как еще извернуться, за что тут же получал новые удары. Потом меня увели. Когда руки мои оказались сцеплены наручниками, я вдруг вспомнил человека, встреченного в самый первый день, и задумался, почему меня били совсем не так, как его, — не оставляя видимых следов. Я пролежал на матрасе около получаса, пока меня снова не вызвали. Вставая, я увидел на серой замаранной ткани, там, где сидел, пятно крови.

По кругу мне задавали одни и те же вопросы, а, когда им надоело мое молчание или наивное отрицание, заставляли меня делать поднятыми вверх руками в наручниках гимнастику: прыжки, наклоны, пока я не валился с ног. Меня окатывали водой из ведра, пинали и снова поднимали. Потом снова вопросы, и так еще несколько часов, пока не уводили в камеру, не забыв скрепить руки уже за спиной. Уже под утро, на третьем допросе, они добрались до моих гениталий и несколько раз сильно ударили по ним, пока я совсем не перестал их чувствовать, ощущая только, как опухоль, когда-то бывшая моим детородным органом, пульсировала. Когда выдалась возможность проверить, краем глаза я увидел огромную гематому.

Через день еды и воды мне уже почти не приносили. На очередном допросе мне дали бумаги, в которых я должен был признать себя врагом народа, однако подписывать их я отказался, за чем последовал возвращение на очередной круг ада. Через три дня допросы вдруг прекратились, и освободившееся время я проводил лежа, свернувшись в узел.

Однажды ночью дверь камеры вновь открылась с резким и громким звуком. Толком не проснувшись и несмотря на гудящую голову, я тут же подскочил, заведомо готовый, но к недоумению своему понял, что моей фамилии, как это водилось, не озвучили. Пока я справлялся с остаточным головокружением, послышалось, как в комнату впихнули человеческое тело, тут же повалившееся на пол, и дверь тут же заперли. Я потер глаза и увидел перед собой тощего коротко остриженного мужчину, с трудом шарящего по полу дрожащими руками с длинными пальцами. Кисти его были исполосованы красными глубокими царапинами, два ногтя на правой руке, видимо, ударили, и от скопившейся под ними крови они почернели. Рубашка, когда-то белая, приобрела серо-коричневый цвет и висела на нем, как мешок.

— Вы не видели мои очки? — хрипло спросил он.

— Сейчас поищем.

Пропажа нашлась быстро. Когда человек упал, они отлетели к дальней стене. По одной из линз — от одного угла до другого — пошла трещина.

— Боюсь, они испорчены.

— Не беда, вот если бы мне выбили из оправы оба стекла, тогда, возможно я бы расстроился.

Он поднял на меня голову, и я не поверил своим глазам. Передо мной на полу сидел живой и настоящий Коваленко. С