Послеполуденная Изабель - Дуглас Кеннеди

было в середине июля. Четыре недели спустя, за несколько дней до вылета в Париж, мне ничего не оставалось, кроме как послать следующую телеграмму:

С сожалением вынужден отменить свой приезд. Произошло нечто важное. Люблю.

Глава третья

Любовь.

Реальная любовь.

Настоящая любовь.

Взаимная.

Разделенная.

Без всяких обязательств… по крайней мере пока.

Любовь.

Искал ли я ее?

Разве не все мы ищем ее?

Любовь.

Я закончил свою телеграмму Изабель одним словом: люблю. Зная, что это может быть воспринято двояко. Как подпись, но за ней не следует мое имя. Как преднамеренное упущение. Потому что я тоже делал признание. Давая понять: я больше не буду тосковать по жизни с тобой… потому что нашел жизнь в другом месте.

Любовь.

На следующий день в адвокатскую контору, где я проходил стажировку в Нью-Йорке, пришла ответная телеграмма из Парижа:

Загадки всегда содержат подсказку. Я предполагаю, ты отменяешь приезд, потому что серьезно влюбился в кого-то. Но не хочешь открыто сказать мне об этом. Если ты нашел любовь, я искренне рада за тебя. Так же, как надеюсь, что ты не навсегда захлопнешь дверь. Ты знаешь, где меня найти. Je t’embrasse…

Я не ответил. Ни к чему. И да, признаю, какая-то небольшая часть меня радовалась тому, что загадка получилась слегка пассивно-агрессивной. Вернувшись в Штаты после тех сложных дней в Париже, я углубился в программу стажировки, пытаясь заглушить беспокойство… И хотя время от времени мы обменивались открытками или письмами и строили планы нашего рандеву в конце августа, в голове занозой сидела мысль: это билет в один конец, билет в никуда. А я хочу и заслуживаю большего.

Я хочу большего.

Вы задумывались когда-нибудь о том, насколько траектория вашей интимной жизни подчинена потребности в чем-то большем? Каждым из нас движет вера в то, что должна быть лучшая версия любви, которую мы ищем; оплот против всех неопределенностей жизни.

Так что да… я хотел большего. И да… втайне злился на Изабель за то, что она не могла дать мне больше. Я люблю тебя, а теперь возвращаюсь домой к своему мужу, отцу моего столь желанного ребенка. Разве это утешение для любовника, оставленного бродить по ночным улицам? И все же, с другой стороны, можно с полным правом утверждать, что я сам полез в эту романтическую ловушку, так зачем же бунтовать против правил, которые я принял, пусть даже они мне не нравились?

С момента своего возвращения из Парижа я боролся с дилеммой: несмотря на щепетильный подтекст наших отношений и остродраматические вспышки, ощущение абсолютной страсти никогда не покидало маленькую студию Изабель. Но в той студии мы бывали в течение пары часов в конце рабочего дня… и в наших встречах не было календарной регулярности.

Я набросал множество писем, скомканные, они летели в мусорную корзину, потому что получались разные версии все того же ворчливого недовольства. Я пытался сказать, что, хотя для меня весь мир заключен в ней, и мы, возможно, на каком-то безумном уровне переплетены, она остается недостижимой. По правде говоря, это ранило слишком глубоко. Но, рассуждал я, отстукивая на пишущей машинке каждый новый текст, она и сама это знала. И то, что об этом напишу я, не изменит ее жизненных установок, ее тщательно аргументированных причин оставаться в той домашней среде, которую она создала для себя. Так что я предпочел отправлять милые сообщения с новостями о своей жизни, всегда с выражением эротической тоски и припиской, что до конца августа осталось всего пять/четыре/три/два месяца. Письма Изабель тоже были теплыми, непринужденными, многоречивыми и давали понять, что ее жизнь вошла в норму; что больше не повторялось эпизодов того, что она все еще называла «послеродовой депрессией»; что Эмили восхитительна, а Шарль «в полном порядке». А еще она писала:

И да, я не перестаю думать о тебе, представляя, что ты во мне, и ловлю себя на том, что мне хочется прыгнуть в самолет до Бостона или Нью-Йорка, но знаю, что это невозможно, когда Эмили еще такая кроха. Как жаль, что не могу убедить тебя приехать сюда на несколько дней сразу после экзаменов.

Но я принял предложение пройти стажировку в «Ларссон, Стейнхардт и Шульман». С выходом в понедельник, сразу после выпускных экзаменов – и дата не подлежала обсуждению. Эта работа считалась верхом престижности – еще бы, ведущая юридическая фирма. Да и оплачивалась очень щедро: семьсот пятьдесят долларов в неделю. Я подыскал себе комнату в квартире на Морнингсайд-Хайтс, где проживала еще пара студентов юридического факультета Колумбийского университета. Мои соседи тоже работали по двенадцать часов в день. Парень, чью комнату я арендовал, проводил следующие три месяца в Верховном суде. В «Ларссон, Стейнхардт и Шульман» меня прикомандировали к Мелу Шульману, старшему из партнеров, любителю «хороших спорных контрактов». Он специализировался на судебных тяжбах, осложненных «отвратительными междоусобными спорами по доверительному управлению имуществом». В Меле Шульмане было что-то решительно олдскульное, некрикливое. Мне отвели каморку рядом с его кабинетом. Я обнаружил, что мне нравится выискивать слабые места, ошибочную конструкцию в, казалось бы, безупречном документе… или тот скрытый компонент завещания, который давал нашему клиенту некоторое пространство для маневра, когда дело доходило до оспаривания того, что мистер Шульман называл «манипуляциями с наследством». Работа была скрупулезной и напряженной. Я привык к этой суровости и даже находил в ней удовольствие. Готовил для мистера Шульмана подробные памятки по всем вопросам, которые он поручал мне расследовать. Он поощрял во мне легалиста-детектива «с требовательным, но творческим подходом к судебной экспертизе». Похоже, он был доволен моей работой.

– Когда ты окончишь Гарвард, здесь тебя примут как дома, – сказал он мне после первых недель стажировки.

Я поблагодарил его и без проблем отдавался работе по десять-двенадцать часов в день. Точно так же я взял себе за правило возвращаться домой к девяти вечера – скидывал костюм, переодевался в шорты и простецкую рубашку и отправлялся исследовать окрестности Верхнего Вест-Сайда, заглядывая в джаз-клубы, небольшие кинотеатры и дайв-бары85.

Примерно на третьей неделе моей работы я просматривал The Village Voice86 за одиноким японским ужином в забегаловке на 116-й улице, и мое внимание привлек двойной сеанс фильмов Рэймонда Чандлера в кинотеатре The New Yorker на углу 88-й улицы и Бродвея. Был вечер пятницы. Впереди выходные, и в тот вечер я покинул офис в разумное время, в шесть вечера, так что успевал к началу первого фильма