Русь измочаленная - Юрий Гаврюченков

— А маму? А братьев?

— Живи своим умом, — одёрнул, как отрезал, Щавель. Пора было окончательно отделять младшего от семьи, иначе никогда не повзрослеет. — Твоя жизнь, значит, и ответственность твоя. Сам решай, как поступить. У тебя есть право выбора, и тебе ещё не раз крепко придётся подумать, куда и с кем пойти.

— А ты когда самый большой выбор делал, батя? — понял Жёлудь, что наступил редкий момент откровенного разговора, на который почти никогда не расчувствовался отец.

— Было такое, сынок, давно, когда мы нашу Родину спасали от нашего правительства.

Лузга оскалился полной пастью гнилых зубов.

— И что было потом?

— Потом любезный Лучезавр стал светлейшим князем, а ближних своих сделал боярами. Посадил их новгородскими землями управлять.

— А тебя в Тихвин?

— Кто-то должен эльфов стеречь и за шведами присматривать. Там передний край, как в Ульяновске перед заставами Орды. Если что, первый удар по нам. Мы тоже на острие. Первыми ударим, если что.

— А что может быть?

— Князь может начать войну против шведского королевства. Или против Орды. Как светлейший скажет, так и будет, а мы должны приказ выполнять.

— Да, батя, — кивнул Жёлудь. — В лесу шведам с нами не сладить, на воде разве что. Как с воды в лес сунутся, так и края им.

— Верно мыслишь, — поощрительно сказал Щавель и мягко ткнул в плечо Лузгу: — А ты что думаешь?

— Вопрос не по окладу, командир. Моё дело в оружейке сидеть и стволы чинить. По лесу вы сами бегайте. Угораздило же меня подписаться на этот мутный поход в Белорецк!

Лузга помотал блевотным ирокезом, сокрушаясь о собственной глупости и проявленном в Новгороде малодушии.

— Без тебя никуда, — сказал Щавель. — У тебя в Белорецке кореша остались.

— Какие там кореша! Все суки, за осьмушку пеклеванного сдадут.

Дошагали до старой насыпи, спустились с неё и оказались за границей города. По тракту мимо Газовой деревни дошли до Льнозавода, свернули в лес, чтобы не отсвечивать на дороге, двинулись, ведомые Жёлудем, к цели. Льнозавод остался за спиной, а по правую руку завонял Новотверецкий канал. Под ногами хлюпало, пахло тиной, замшелой корой и сочной болотной травой. Жёлудь сразу приободрился, котомка перестала тянуть к земле, шаг сделался упругий, мягкий.

— Какого чёрта мы тут попёрлись? — возмущался Лузга, который сразу увяз и начал плестись в хвосте. — Шли бы как люди по дороге.

— Заметят на дороге, — Щавелю лес тоже придал сил. — Нам чужие глаза не нужны, обвыкайся ходить с нами. Жёлудь, возьми его на буксир.

Парень зацепил Лузгу за ремень, повлёк за собою. Лузга отбивался и шипел, но бесполезно.

— Михана-то почто не взял, батя?

— Каждому своё, — только и сказал Щавель.

— Михан, он кто? — спросил Лузга.

— Сын мясника Говяды.

— Первый мясник в Тихвине, что ли?

— Да.

— Поня-а-атно, — многозначительно протянул Лузга, резво шевеля копытами на молодецкой тяге. Дыхалка его стала сдавать. — Может, хорош, командир?

— Пришли практически, — доложил Жёлудь.

Встали.

— Где? — спросил Щавель. Жёлудь указал левее и вперёд. Медленно двинулись, вскоре за деревьями возник просвет. — Люди были там?

— В тот раз не приметил, а по времени было так же, как сейчас.

Деревья расступились, подлесок стал жидким.

— Ни хрена себе поварня, — сказал Лузга.

* * *

Витязей на драку подначил подлый бард Филипп.

Когда Щавель, Жёлудь и Лузга покинули в неизвестном направлении двор, у Михана ажно щёки запылали от обиды. «Обесчещенного взяли, а мной пренебрегли?! — надул губы молодец, а потом стиснул зубы. — Ну и пусть! Я-то друзей найду. А если Жёлудь станет изгаляться, по сусалам въеду».

— Э-гей, паря, — тронул за рукав бард Филипп. — Гляди веселей. Чего понурился?

Михан всхрапнул, аки конь, набрал полон рот харчей с соплями, сплюнул в пыль, растёр сапогом.

— Вот так! Насрать и размазать, — одобрил бард. — Ты орёл, паря. Айда с нами в кабак, развеешь грусть. Вишь, Скворец с Ершом подтянулись, компания что надо собирается.

Этих двоих Михан уже знал, сблизились за время освоения Едропумедова наследия. Ёрш и Скворец всюду держались вместе. Ёрш, жилистый востроносый, с мелкими движениями; Скворец — рослый, с мясистой ряхой, вальяжный не по чину, был старшим в боевой тройке и метил в десятники.

— Айда, что ли? — собрал их вместе Филипп.

— Идём накатим как следует, — Скворец обозрел лесного парня, будто одаривая милостью, и четвёрка двинулась в кабак.

Бард нацелился на греческий низок «Исламская сельдь», в котором они ещё ни разу не были. Накануне Филипп пропился вдрызг, хорошо, хоть гусли уберёг. Теперь он рассчитывал похмелиться за счёт собутыльников, полагая, что у Михана сохранилось сколько-нибудь из взятых в дорогу средств.

Яркая рыбина над входом в корчму переливалась всеми оттенками зелени, дескать, в какой цвет хочу, в такой и покрашусь, а полумесяц её жаберной крышки кагбэ намекал игриво отворить дверь забегаловки и пуститься во все тяжкие. Держал низок грек Ставриди, бывший купец и клеймёный гребец с турецкой галеры.

Компания спустилась по пропитанным многолетней блевотиной ступеням в барный зал. Несмотря на ранний час, возле стойки толпился досужий народец, втюхивая за чарку розданное от щедрот барахло. Было ещё не слишком людно, но уже шумно.

— Нацеди-ка, хозяин, нам четыре чарки сердитого для разгона! — перекрыл своим певческим баритоном общий гам Филипп, доставая из кошеля завалящую медную монетку, и запустил по стойке к корчмарю.

Только один лишь Михан услыхал, как бард сопроводил её едва различимым шёпотом: «Катись, грош, ребром, покажись рублём». Грек ловко перехватил монетку, припечатал к доске, рассмотрел, удовлетворённо кивнул и наполнил стопари мутно-зелёного звономудского стекла. Отсыпал сдачи как с рубля.

— Ну, за нас с вами! — провозгласил бард, молодцы ухнули.

— А вон и нам место, — распорядился Скворец, указывая на ближний стол, за которым скучились соотечественники Ставриди.

Расположились с пустого края. Михан, слегонца разжившийся на едропумедовом хозяйстве серебром и медью, притаранил кувшин красного. Дубовые кружки сдвинулись вровень, лязгнули коваными ободами. Весьма довольный собой Филипп достал гусли, положил на колени, откинулся будто на невидимую стену.

— Нет лучше небольшой импровизации, потешной, как колдун в канализации. — Он тронул струны, гусли подхватили цепляющий внимание и затягивающий в себя напев. Молодцы сразу развесили уши, даже пиндосы в своём краю притихли и развернули копчёные хавальники.