Белка - Анатолий Ким

Лупетин тщательно обдумывал, пока ехал в электричке, как он выложит перед Лилианой свою заветную мечту, связанную с идеей, выше которой, по разумению студента, ничего и быть не могло: отдать всего себя, все свои силы и способности делу сохранения в человеке лучших свойств его детства. В сущности, Иннокентий Лупетин хотел преподнести женщине, которая ему безумно нравилась, свои бесценные душевные сокровища, но простоватая матросская башка его не могла даже предположить, что таковые сокровища могут оказаться гилью для женского сердца. Увы, так оно все и вышло…

Лилиана долго с недоумением и гневом смотрела на покрасневшего и вспотевшего от напряжения Лупетина, который сидел на старом венском стуле, посреди веранды, а сама хозяйка стояла, прислонившись плечом к косяку, и в рамке дверного проема виден был зеленый пламень майской листвы, вспыхнувший под лучами солнца: когда неуклюжая речь, замораживаемая ледяным молчанием и таким же взглядом Лилианы, была кое-как завершена Лупетиным, молодая женщина резко оттолкнулась от дверного косяка, выпрямилась, поплотнее-закуталась в платок, накинутый на плечи, и с убийственной серьезностью задала вопрос:

— Скажите, вы что, сумасшедший?

— Дурак — это может быть, но не сумасшедший, — возразил ей бедный Лупетин, потупившись.

— Зачем вы явились сюда? Чтобы голову людям морочить? Или мне не хватает своего горя? — наотмашь хлестала она его злыми вопросами. — Зачем я должна еще слушать о ваших планах жизни? Для чего это мне?

— А для того, — буркнул Иннокентий, — чтобы вы знали… Чтобы не считали зря, что мы все на свете самоубийцы, как скорпионы…

Тут Лупетин улыбнулся и с мальчишеской торопливостью полез в карман, достал часы и показал Лилиане нечто, прикрепленное в виде брелока к цепочке старых карманных часов.

— Вот… Вроде этого, — молвил он, глуповато ухмыляясь.

— Что это?

— Кажись, смола какая-то техническая. Заливают жидкой смолой скорпиона или муху какую-нибудь. И пожалуйста — как живая!

Лупетин вертел перед Лилианой, демонстрировал ей прозрачный брелок, внутри которого навеки застыл небольшой скорпиончик.

— Мне подарил его один парень из Гагры, там увлекаются этими вещами, услужливо пояснял Иннокентий, со страхом следя, как жестко напрягается бледное лицо женщины. — Я хочу, чтобы вы поверили… честное слово, только этого хочу, затем только и приехал к вам… Вы должны верить, что среди людей, какими бы они ни казались плохими, встречается больше хороших. Таких, которые живут не из-за трусости или подлости, как вы считаете, а просто любят жить и им есть что делать на свете. Эти люди самые главные на земле, на них-то жизнь человеческая и держится, и такие не трусят перед смертью, на которую им наплевать.

— Как же вас зовут? — склонив голову к плечу, вдруг ласковым голосом спросила Лилиана.

— Кешей, — вспыхнув, как громадный факел, отвечал Лупетин.

— Кеша… Так вот, Кеша, вы могли бы застрелиться, если бы я вас очень об этом попросила?

— Для чего это… вам нужно? — вмиг угас и еле слышно пробормотал студент.

— Нужно, — решительно заявила женщина. — Хотя бы для того, чтобы мне убедиться, что есть люди, которым, как вы говорите, наплевать на смерть.

— Но вы понимаете, надеюсь… — начал было Кеша, но смолчал и стал думать о чем-то, изредка покачивая головою, словно поражаясь тем мыслям, которые приходили в эту крупную, красивую голову. — А из чего застрелиться? — завершил он вопросом свои размышления.

— Из охотничьего ружья. У отца есть охотничье ружье. Хотите, принесу?

— Несите, — угрюмо распорядился студент.

(С тех пор Лупетин больше не появлялся в художественном училище.) Лилиана отправилась в дальнюю отцовскую комнату, сняла со стены тульскую бескурковую двустволку, не забыла прихватить патронташ и со всем этим смертоносным грузом вернулась на веранду. В своем крайнем ожесточении эта женщина не способна была здраво рассуждать и, как говорится, сама не ведала, что творила.

Спасибо, белка, что ты пытаешься столь снисходительно оправдывать меня, но должна тебе признаться, что рассуждала я как раз вполне здраво. Я твердо знала, что матрос не застрелится, ибо он слишком любит жизнь. Но мне опротивели все эти записные оптимисты, эти лукавые бодряки, и я решила проучить хотя бы одного из них. Рисковала ли я при этом чужой головою? Нет, как видите. Когда я вернулась на веранду, то увидела, что матрос исчез.

Да, я исчез за минуту до этого, выпрыгнул в окно и бежал через сад, не оглядываясь. А еще минутою раньше я спокойно готовился к смерти. Только было мне обидно и противно, что приходится терять свою жизнь из-за такой, в сущности, ерунды, как жестокий каприз полупомешанной женщины. Но мне подумалось, что наступил именно один из тех моментов, когда человек уже отступить не может. Чертыхаясь и плюясь со злости, он должен отдать свою жизнь чуть ли не за понюшку табака…

И тут я увидел, как на веранду бесшумно прошел призрак Мити Акутина. Если бы я не знал, что он умер больше полугода назад и похоронен на …ском кладбище, я принял бы это за живого Митю, а не за привидение — настолько он был вещественным и реальным. Горло его было замотано грязными бинтами. Уставясь на меня пристальным, жутким взглядом, он замахал рукою, явно приказывая мне немедленно удалиться. Волосы мои встали дыбом и затрещали от электрических искр, я попятился, попятился — и махнул через подоконник…

А вскоре вошла я и увидела Митю сидящим на том стареньком венском стуле, на котором недавно, когда я уходила, сидел мой неожиданный гость бывший матрос Балтийского флота. Увидев меня с ружьем в руках, Митя округлил глаза и шутливо поднял руки вверх, да так и замер, улыбаясь и радостно глядя на меня. Я не испугалась, нет, меня мгновенно отпустила звериная моя тоска, я поверила, да, я сразу поняла, что свершилась высшая милость и любимый человек возвращен мне. Я подошла и, бросив ружье с патронташем на пол, обняла Митю, от него исходила кисловатая вонь, но то был запах живого существа, единственного существа на свете, которое было мне необходимо для жизни, и я благословила в душе его зловоние. Под моими руками было живое Митино тело, я жадно ощупывала его плечи, спину, и все оказалось тем же самым, что запомнили пальцы мои и ладони, только сильно исхудал Митя, стал жестче и как бы меньше. Я не плакала и не смеялась от радости — радости, собственно, и не было, а было в душе что-то доселе неведомое мне, великое и безмятежное, как облака в небе. Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я немного пришла в себя, стала вновь ощущать реальность всего окружающего: но наконец, успокоившись, я спросила:

— А где же твой товарищ, Митенька?

Он показал жестами, чтобы я дала ему бумагу и что-нибудь пишущее, я повела его в дом, где жила в это время одна, ибо мамуля моя поехала лечить суставы куда-то на Карпаты, а папуля, должно быть, окончательно перебрался в Москву к своей новой сожительнице.

Усадив Митю за стол, я бросила перед ним пачку писчей бумаги, авторучку, сказала ему: «Пиши», — а сама побежала на кухню, чтобы приготовить ему чего-нибудь поесть. Странное появление в нашем доме бывшего матроса и затем чудесное возвращение Мити, которое осознать пока было нельзя, да и не нужно, даже опасно осознавать, — все это как-то связывалось воедино, и я уже с большей симпатией вспоминала неуклюжего матроса, предполагая в душе, что его визит и возвращение Мити несомненно имеют что-то общее.