Тайный брак - Уилки Коллинз

Я встал, чтоб проститься. Он не стал удерживать меня, но, отворив окно и выглянув на улицу, о, метил только, что дождь уже не так силен и что мой зонтик будет достаточным средством против него. Он проводил меня со свечой через коридор. Обернувшись к нему у подъезда, чтобы еще раз поблагодарить его за гостеприимство и пожелать ему доброй ночи, я вдруг подумал, что мои слова могут показаться ему холодными и подозрительными после того, как он с таким радушием предложил мне свои услуги. Если действительно я произвел на него такое впечатление, то все же он ниже меня званием, и с моей стороны было бы жестоко оставлять его таким образом. Я хотел проститься с ним гораздо теплее.

— Позвольте мне еще раз заверить вас, — сказал я, — что это будет не моя вина, если мы с Маргретой не воспользуемся вашим любезным предложением со всей должной признательностью к вам как к нашему лучшему другу.

Небо все еще прорезывалось молниями, хотя гораздо реже прежнего. По странной случайности в ту минуту, как я произносил эти слова, молния сверкнула, и ее свет упал прямо ему на лицо, как будто разрезав его пополам. Эта молния придала его лицу мертвенный цвет, до того ужасный, изуродовала его с такою адскою быстротой, что передо мною очутилось какое-то привидение, точно демон, дразнивший меня страшными гримасами. В эту минуту мне надо было вспомнить, какая невозмутимая флегма запечатлена всегда на его лице, чтобы убедить себя, что мои глаза были только ослеплены оптическим обманом.

Когда мрак окружил нас, я простился с ним и почти машинально повторил слова, сказанные прежде.

В раздумье пришел я домой. Эта ночь дала мне много вопросов для размышления.

IV

Приблизительно в то время, как я познакомился с Маньоном, или, говоря точнее, раньше и позднее этого времени некоторые особенности в характере и в поступках Маргреты, случайно подмеченные мной, причинили мне беспокойство и даже неудовольствие. Правда, как то, так и другое чувство были непродолжительные, потому что обстоятельства, возбудившие их, были сами по себе довольно ничтожны. По мере того как я записываю эти домашние эпизоды, они ярко восстают в моей памяти. Я упомяну только о двух. Впоследствии видно будет, что они не совсем неуместны здесь.

В одно прекрасное осеннее утро я пришел в Северную Виллу несколькими минутами раньше условленного часа. В то время, когда слуга отворял мне подъезд, выходивший на сквер, мне вздумалось сделать Маргрете сюрприз и неожиданно войти в гостиную с букетом цветов, нарванных в ее цветниках. По этому случаю я не приказывал докладывать о себе и, обойдя вокруг сада, вошел туда через боковую калитку.

Занятый цветами, я дошел до зеленой травы под окнами гостиной, из которых одно было полуотворено. Моя жена с матерью находились там, я узнал их голоса. Признаюсь, я стал прислушиваться к их словам и вот что услышал:

— Говорю вам, мама, что я хочу иметь такой наряд и непременно буду его иметь, хочет ли этого отец или нет!

Это было сказано громким и решительным тоном, какого я никогда еще не слышал у нее.

— Прошу тебя, умоляю тебя, милое дитя, — ¦ отвечал слабый и грустный голос мистрис Шервин. — Ты очень хорошо знаешь, что назначенное тебе ежегодное жалованье совсем истрачено.., и даже слишком.

— Да я совсем не хочу, чтобы мне назначали жалованье на год. Разве сестра его получает жалованье? Зачем же мне назначают его?

— Душенька моя, ведь тут есть разница…

— А я так думаю, что нет никакой разницы, потому что я теперь жена его. Будет время, когда я стану выезжать в экипаже, как и его сестра. Он во всем требует моего совета и все делает так, как я хочу. Вам следовало бы поступать по его примеру.

— Не сердись на меня, Маргрета, если б это от меня зависело, то, разумеется, у тебя все было бы, как тебе хочется, но, по совести сказать, я никогда не осмелюсь просить твоего отца сделать для тебя еще и эти наряды, тем более, что он нынешний год и так уже сделал тебе много подарков.

— Вот, мама, ваше самое главное слово, которым вы заканчиваете все дела: «Это не от меня зависит». Не от вас! Ах, как вы надоели мне! Но как хотите, а у меня будет этот наряд — уж это дело решенное! Он сказал, что его сестра надевает на вечер голубое креповое платье, и у меня будет точно такое же голубое креповое платье. Вот увидите, что оно у меня будет! Уж я найду средство сама утащить из магазина, если нельзя иначе. Я уверена, что папа никогда не обращает внимания на то, как я одета, а не все же ему известно, что продается в его магазине. Он тогда только может узнать, что продано, когда приносят ему эту толстую магазинную книгу — или как она там иначе называется, не знаю. Ну, а тогда, если он и взбесится…

— Дитя мое! Дитя мое! Как можно говорить так об отце? Ведь это грех, Маргрета, истинно грех. Ну что сказал бы Сидни, если б он тебя услышал?

Я решил тотчас же войти и сказать Маргрете, что я все слышал. В то же время я намеревался, для ее собственного блага, сделать ей строгий выговор и высказать все, как она удивила и оскорбила меня такими словами. При моем неожиданном появлении мистрис Шервин вздрогнула и оробела еще больше обыкновенного. Маргрета же подошла ко мне с своей обычной улыбкою и протянула мне руку с свойственной ей границей. Я ни слова не сказал ей до тех пор, пока мы не уселись в нашем любимом уголке и не начали беседовать, по обыкновению, вполголоса. Тогда я начал ей выговаривать с большой нежностью и как можно тише. Она же тотчас придумала лучшее средство, чтобы сразу же остановить мое красноречие, несмотря на всю мою решимость. Глаза ее наполнились слезами, и я увидел, как покатились ее слезы — первые слезы, которые она проливала, и по моей вине. Она пролепетала несколько слов неудовольствия против моей неуместной досады: и за что? За то, что она желала понравиться мне, одеваясь так, как моя сестра… И в одну минуту она ниспровергла все мои твердые намерения, которые я придумывал для ее же блага. Остальные часы нашего свидания поневоле были употреблены мной на то, чтобы успокоить ее и выпросить у нее же прощенье. Надо ли договаривать, чем кончилась наша маленькая размолвка? Я не раскрывал более рта об этом случае и подарил ей желаемое платье.

Прошло несколько недель в совершенном спокойствии, и снова случай сделал меня свидетелем другой домашней сцены, в которой Маргрета играла главную роль. Я пришел к ним тоже утром, дверь главного подъезда была отворена. На лестнице стояло ведро с водой, по всему видно было, что служанка занималась мытьем и уборкой, но кто-нибудь позвал ее, и она, уходя, забыла запереть дверь. Лишь только я подошел к залу, как тотчас же узнал о причине, помешавшей ей.

— Ради самого Бога, — кричала кухарка, которую я сейчас узнал по голосу, — ради самого Бога, оставьте кочергу! Маменька сейчас вернется, а ведь это ее кошка. О, Господи, Боже мой! Нет уж, воля ваша, барышня, а вы этого никогда не сделаете! Наверняка вы не убьете ее!

— А вот-таки убью! Непременно убью эту мерзкую, гнусную, отвратительную кошку! Что мне за дело, кому она принадлежит! О, моя милая, моя любимая птичка!

Я узнал голос Маргреты, прежде сердитый, потом прерываемый истерическими рыданиями.