Флэшмен на острие удара - Джордж Макдональд Фрейзер

Я буквально летел над травой, крики постепенно замирали. Я поднял голову и глянул: передо мной расположилась, как мне показалась, вся русская армия, выстроенная, как на параде. Тут были бесконечные шеренги этих скотов, с казаками впереди — не далее как в двадцати шагах. Передо мной замелькали удивленные бородатые лица; остановиться я не успевал, поэтому с проклятием врезался прямо в них вместе с лошадью, саблей и всем прочим.

«Представь себе, если можешь, читатель, — продолжает тот же самый писака, — ужас, обуявший лорда Пэджета и его храбрых соратников. Они геройски сражались на батарее, лорд Джордж лично вывел благородного Флэшмена из отчаянной рукопашной схватки. Им удалось развернуться и обойти позицию. Лорд Джордж скомандовал остановиться, намереваясь изготовиться к прорыву через батарею в долину, где их ждало спасение. Представь себе их страдания, когда этот исполин, слишком отважный, чтобы думать о безопасности или потрясенный жестокой смертью столь многих своих товарищей, вместо этого один на полном скаку ринулся на изготовившийся к бою строй московитов! С саблей наголо и гордым боевым кличем, он следовал путем, который указывала ему честь, и как рыцарь древних времен мчался вперед, чтобы найти смерть под клинками врагов».

Да уж, я всегда утверждал: имей прессу на своей стороне и дело в шляпе. Мне никогда не приходило в голову развенчивать этот миф, даже сейчас: сдается, это будет как-то некрасиво с моей стороны. Не могу припомнить, в каком издании вышла эта статейка — «Спортивной жизни» Белла, кажется, — зато представляю, сколько скупых мужских слез было пролито над ней и сколько нежных вздохов исторгнуто из прелестных грудок при ее чтении. Я, в свой черед, вряд ли заслужил эти слезы и вздохи: слетев с лошади и лишившись сабли, мое бренное тело распростерлось на траве, а доморощенные наездники сначала расступились в замешательстве, потом снова окружили меня, глядя сверху вниз тупым, удивленным взглядом, столь свойственным этим русским. Я лежал, хватая ртом воздух, как выброшенная на берег селедка. Ожидая смертоносного удара пикой, я безостановочно лепетал:

— Камерад! Ами! Сарте! Амиго! О, Боже, как же будет по-русски «друг»?

В положении военнопленного есть свои преимущества. На крайний случай с этим можно смириться. Если вы английский офицер, попавший в плен к цивилизованному врагу, вы можете рассчитывать даже на лучшее обращение, чем пользуются его собственные солдаты: вас будут принимать как гостя, обращаться дружески, не станут слишком ограничивать в передвижении. Могут попросить дать честное слово не сбегать, но это редко — раз вас при первой возможности постараются обменять на своих пленных, смысла бежать нет.

По моему мнению, скажу я вам, с нами, англичанами, обращаются лучше, чем с большинством прочих. Нас уважают, зная, что мы не ведем войну на зверский манер, типа тех балканских парней, отсюда и соответствующее обхождение. Зато попадись русский полякам, австриец узкоглазым или даже конфедерат — янки, ему вряд стоит рассчитывать на комфорт. Говорят, что сейчас все поменялось и война не является больше джентльменской забавой (как будто раньше было по-другому), и что для «новых профессионалов» пленник — это всего лишь пленник, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Не знаю: мы обращались друг с другом сносно, а вряд ли вся эта орава из Сандхерста[42]может похвастаться, что хоть на йоту компетентнее нас. Гляньте на этого молодого выскочку Китченера[43]— чего не хватает таким парням, так это хорошей бабенки, ну, или двух.

Как бы то ни было, по большому счету, нигде я не встречал лучшего с собой обращения, чем у русских. Впрочем, причина тут не столько в доброте, сколько в невежестве. С того самого момента, как я врастяжку валялся среди казаков, я обнаружил, что на меня смотрят со своего рода восхищением. И впечатлило их так сильно не само фиаско Легкой бригады, а непредсказуемость, проявляющаяся во всем, что касается англичан, — в их глазах мы были как люди, свалившиеся с Луны или сделанные из динамита, готовые взорваться при малейшей неосторожности. Правда в том, что они — простой народ и солдаты, по меньшей мере, — настолько темные, необразованные люди, что при виде чего-то странного и непонятного цепенеют до поры, пока им не растолкуют что да как, да что к чему. В те дни, ну это само собой, многие из них являлись рабами — за исключением казаков — и вели себя соответственно.

Я мог бы еще многое порассказать обо всем этом, но ограничусь пока тем, что казаки держались от меня на расстоянии, удивленно пялясь, пока с коня не соскочил один из их офицеров. Он помог мне встать и предложил сдаться. Не уверен, что он понял сказанное мной, даже говори я по-русски (которого в ту пору не знал), к тому же я был слишком потрясен и унижен, чтобы выражаться связно. Офицер вел меня сквозь толпу, и я сообразил, что расправа мне не грозит и тот адский водоворот остался позади, поэтому стал собираться с мыслями, намечая план.

Меня подвели к палатке с дежурившими у входа двумя мощными казаками — черноморцами, как я впоследствии узнал, — в мохнатых шапках и с красными пиками. И вот я сижу, прислушиваясь к доносящемуся снаружи разговору; время от времени в палатку просовывалось лицо какого-нибудь офицера; изучив меня, оно снова исчезало. Меня все еще одолевали дрожь и слабость, правое ухо совершенно оглохло от разрывов, но, прислонившись спиной к шесту, я с торжеством думал только об одном: я цел и здоров! Одному Богу известно как, но я пережил избиение Легкой бригады, не говоря уж о более ранних событиях этого дня — казалось, год прошел с того момента, как мы с гайлендерами Кэмпбелла стояли на позиции, а ведь прошло всего пять часов. «Ты опять выкрутился, приятель, — говорил я себе, — ты будешь жить». Так значит, выше голову, нос по ветру и ушки на макушке!

В этот миг появляется невысокого роста подвижный парень в шикарном белом мундире, черных сапогах и шлеме с коронованным орлом.

— Ланской, — начинает он на хорошем французском, которым, к слову сказать, владело большинство образованных русских, — майор, Гвардейский кирасирский. С кем имею честь?

— Флэшмен, — говорю. — Полковник. Семнадцатый уланский.

— Очень приятно, — кланяется он. — Могу ли я просить вас об одолжении проследовать за мной к генералу Липранди,[44]который сгорает от нетерпения познакомиться с таким выдающимся и храбрым офицером?